Путешествие Глеба

– Получилось вроде парада, он как будто начальство… мы ему совершенно не нужны… И голос у него странный… скорее даже неприятный… Мне не понравилось.

– Да, уж с этим ничего не поделаешь. Каким Бог наградил. Прошли еще несколько шагов.

– Не думаете ли вы, – сказал вдруг о. Парфений, уже без усмешки, серьезно, но отдаленно, – что в одних почувствовал о. Иоанн равнодушие, в других, неравнодушных… – противление. И вот благословил Федотика Ирошникова – который, говоря по правде, очень славный мальчик, хотя и малозаметный.

Глеб перебросил ранец из одной руки в другую (в старших классах за спиной носить его считалось уже не нарядным).

– Возможно.

– А в общем жаль, что пребывание его было столь кратко… Я думал, что он произведет на учеников больше действия.

– Я тоже от него многого ждал.

О. Парфений опять загадочно усмехнулся.

– Вам, разумеется, хотелось, чтобы он на вас обратил внимание, с вами говорил…

– Мне ничего этого не хотелось, – сказал Глеб, точно дверцей отгородился.

Переулок, по которому они шли, упирался в Воскресенскую, против церкви Иоанна Богослова. Глебу было налево, о. Парфению направо. Глеб снял фуражку и поклонился.

– Какую книгу вы меняли сегодня в библиотеке? – спросил о. Парфений.

– Отдал Фаррара… Там… об Афанасии Великом, Отцах Церкви…

– Хорошая книга. А что взяли?

– Ничего.

– Почему же так?

– Спрашивал Золя, но его в нашей библиотеке не оказалось.

– Золя!

Глеб продолжал тихо, почти с вызовом:

– Придется взять в городской библиотеке.

О. Парфений поклонился и медленно зашагал по Воскресенской вверх. Глеб – вниз.

Глеб мог быть доволен: насчет Золя вышло отлично, с о. Парфением держался независимо, в конце концов тот ничего ему и не возразил.

Об о. Иоанне Кронштадтском Глеб сказал то, что думал.

Но хорошего настроения не получалось. Он довольно мрачно шагал по Воскресенской, весь побелев от снега, тихо и беззвучно заметавшего эту Калугу.

Когда вошел в переднюю Красавцевой квартиры, из залы донеслось пение. Дверь полуоткрыта, за роялем Олимпиада.

Глеб сумрачно прошел по коридору к себе в комнату. Не хотелось ни слушать пения этого, ни видеть никого. Вот его стол, книги, сплошной снег за окном, прохожие в переулке и медленно наползающая муть раннего вечера. Уроки, учителя!

Положив ранец, он вдруг почувствовал, что никаких уроков к завтрашнему делать не станет, в Училище не пойдет. А что, собственно, делать? Да ничего. Вот взять, одеться, выйти в эту начинающуюся метель, да и зайти Бог весть куда…

Пение прекратилось. В коридоре шаги, тяжеловатые, знакомые. Олимпиада отворила дверь.

– Ты что-то нынче позже…

– В библиотеке был.

Олимпиада села на край постели, заложила могучую ногу за ногу.

– Хмурый сегодня, господин профессор… Как тебя еще в детстве звали?

– Никак.

Олимпиада закурила.

– Я понимаю. Тебе скучно. Уроки да уроки, учителя эти разные…

– Нет, мне не скучно.

Глеб медленно переходил в то состояние упорного противодействия, в котором сладить с ним было нелегко. Олимпиада курила невозмутимо. Ее синие глаза были покойны.

– Вот какое дело: нынче в Дворянском собрании концерт. Замечательный пианист этот, приезжий… Забыла фамилию, но молодой такой. Анна Сергеевна говорит – прямо удивительный. Вот и идем, я тебя беру. Муж Анны Сергеевны сегодня занят, ему нельзя. Она прислала два билета.

– Какая Анна Сергеевна?

Глеб знал какая, но спросил нарочно. Олимпиада объяснила. Глеб сказал: она вице-губернаторша, билет, наверно, дорогой.

– Это тебя не касается. У нас с ней особенный счет. Глеб сперва заявил, что, наверно, ей неприятно будет сидеть с гимназистом. Потом, что у него много уроков.

– Ну, и садись сейчас же. Для того и пришла, чтобы тебя предупредить.

Глеб возразил, что не успеет, а если успеет, то может быть поедет.

– Экий Байронович упрямый, – равнодушно сказала Олимпиада. – Не может быть, а просто к восьми надевай мундир. И все тут. Ведь мундир есть? И никаких гвоздей, – прибавила она вдруг довольно круто. – Не разводи нюни.

Глеб пытался было еще так защищаться: он должен получить разрешение от начальства, а теперь уже поздно… Но Олимпиада встала, расправила великолепное свое тело, потянулась и, не слушая его, сказала, что в половине восьмого у подъезда будет извозчик и одной ей ехать нельзя.

Когда она вышла, Глеб почувствовал облегчение. Он почти рад был ехать, не надо лишь этого показывать… Анна Сергеевна очень изящная дама, он это знал, Олимпиада ей помогает на базарах благотворительных, в человеколюбивых начинаниях. Красавец у нее завсегдатай, играет в винт, лечит. Жутко немножко, что такая соседка, но и занятно, конечно.

Уроки он сделал быстро, все теперь шло по-иному. В седьмом часу занялся собою – с видом жертвы, против воли ведомой на заклание. Однако, агнец вымылся, причесался, надел крахмальный стоячий воротничок, вычистил однобортный свой мундир. Надев его, все вертелся перед зеркалом: крахмальный воротничок должен ровно-узкой полоской выдаваться над мундирным воротником, – а на горле маленький черный галстучек. Несмотря на «мрачное» настроение, Глебу нравилось, что он наряден, бледноват, что, когда садится, надо расправлять фалды мундира: точно он молодой офицер.

Если бы Соня-Собачка видела его сейчас, могла бы похохотать с Лизой и подразнить. Но ни Сони, ни Лизы не было, Олимпиада хоть и запросто держится, все же совсем другая, никак и никогда не своя. Впрочем, для сегодняшнего вечера это и лучше. Глебу нравилось, что он выезжает с молодой и нарядной дамой, старше его, однако, и не такой приятельницей, как Соня, Лиза. С ней выходит параднее.

В начале восьмого он подошел к комнате Олимпиады. Не спеша, не раздумывая, отворил дверь. У большого трюмо горели свечи, Олимпиада, спиной к Глебу, пред зеркалом, как раз в эту минуту подняла вверх руки с легким в них платьем – блеснули белые ее плечи, голая спина, кружевное белье – но мгновенно платье сверху закрыло все.

Увидев Глеба, она усмехнулась, отошла за ширму. Глеб смутился.

– Виноват, извини…

– Ничего. Опоздал, профессор. Если бы минуты на две раньше… а то опоздал.

Олимпиада пошуршала за ширмой, вышла розовая, вся свежая и благоухающая, легкая даже в крупности своей. Улыбнулась весело, оживленно.

– Чего там. Все в порядке.

Взяв с туалета флакон, опрокинула на руку, подушила Глебу лоб, шею, мундир на груди.

– Вот и отлично. Мундирчик хоть куда. Значит, едем. Подошла к окну, отдернула портьеру.

– Кузьма подал. Смотри, пожалуйста, стихло, и даже луна.

Синяя тень лежала на Никитской от их дома – очерчивалась резко и ломанно, дальше снег блестел искрами в луне, сияли накатанные полоски. По ним реяло отраженье дыма из трубы – таяло, уносилось. Церковь на той стороне была зеленая. Лихач стоял у подъезда.

Он мчал их резво – оцепеневшею в луне площадью, мимо Собора, сахарною громадой воздымавшегося, мимо городского сада к губернаторскому дому и Дворянскому собранию.

Глеб, высаживая Олимпиаду, был не совсем уже тот, что сидел нынче в гимназии, мрачно домой возвращался и дома упорствовал. Но и все было другое – из лунного вечера естественно пронеслись они с Олимпиадою в блеск зала с люстрами, в свет на белых колоннах, рядами вытянутых к эстраде. Там отблескивает он в темном лаке рояля, а в глубине Императрица на стене, Екатерина с розовыми щеками, пудренная, во весь рост у стола, со скипетром в руке – наискосок Александр в белых лосинах, со взбитым на голове коком, на фоне дымных сражений…

Олимпиада вела Глеба средним проходом между стульями, все вперед. В третьем ряду остановилась, взглянула на билеты и взяла налево. Темноглазая, худощавая дама улыбалась ей в нескольких шагах. Олимпиада подошла. Они дружески поздоровались.

– А это племянник мой, разрешите представить. Анна Сергеевна приветливо на племянника взглянула.