Путешествие Глеба

Красавец привык действовать самостоятельно. Но прежде чем окончательно решить вопрос о Глебе, его переезде к ним, спросил жену. Олимпиада мало знала Глеба, встречала всего раза два – отнеслась вполне равнодушно.

– Пускай живет. Только, чтобы мне не мешал.

Красавец объяснил, что племянник у него нешумный и «серьезный»: его еще в детстве звали Herr Professor.

– Это мне все равно. Какой там профессор, мальчишка, конечно. Только чтобы нос очень не задирал, не важничал: терпеть этого не могу.

Красавец поцеловал ее в шейку.

– Душечка, об этом говорить не приходится. Глеб – мой племянник, нашей породы. Следовательно, воспитанный молодой человек.

– Вот и пусть у себя в комнате сидит, уроки учит. Воспитанный, так и славу Богу.

В первый же день воспитанный молодой человек явился из Училища, опоздав на час.

Глеб считал уже себя довольно взрослым, той затурканности, как в гимназии, у него не было, все же показалось неприятным, что на новом месте появляется он, отсидев лишний урок.

Красавца дома не было. Его встретила Олимпиада, по-домашнему в капоте – свежая, здоровая, жевала тянучку – совершенно покойная.

– Твои вещи привезли нынче со Спасо-Жировки. Все там у тебя в комнате.

И как хозяйка – не враждебная, но и довольно безразличная, провела Глеба на новое его жилье. Об опоздании даже не спросила.

Глеб увидел кожаный чемодан свой. Да, значит, уж поселился. Он все-таки был несколько смущен.

– Вы знаете, у нас в Училище вышла сегодня такая глупость, такое безобразие…

И рассказал о Бодри.

Олимпиада доела тянучку, повела на него великолепным своим синим глазом.

– Это все чепуха. На то и мальчишки, чтобы учителей дразнить. Меня самое сколько раз в гимназии без обеда оставляли. А ты… вон скоро будешь взрослый, за гимназистками начнешь бегать, по углам целоваться… Только уж пожалуйста, никакой не Herr Professor, первый ученик. Не люблю тихонь.

Она улыбнулась, довольно даже одобрительно.

– Комната, кажется, ничего себе? Умойся, приходи в столовую. Дуня накрывает.

Глеб без затруднения выполнил программу. Комната его, хоть и во двор, большая, светлая. Да и вообще квартира славная – свежее все, заново отделанное, добротное. Просторно, паркеты сияют, фасад на Никитскую, напротив церковь. Дом угловой – другие окна в переулок (Глебово тоже). Ему понравилось в этом новом въезде нечто взрослое, сам он себе показался крепче, самостоятельней. Да, он почти «молодой человек». Близкой семьи нет, но живет у дяди, какой он ни на есть Красавец, все-таки доктор известный, у него молодая жена… Тетушки должны быть много старше, толстые и добродушные, и скучные. Значит, не всегда ведь так…

В столовой был накрыт для Глеба прибор. Олимпиада сидела в качалке у окна, выходившего на Никитскую – слегка покачивалась, читала газету. Часы тикали. Глеб молча ел суп. Подымая голову, рассматривал Олимпиаду.

Она совсем была еще молода и недавно замужем, но вполне вошла в роль – так бы и быть ей дамой калужской, наигрывать на рояле «Молитву девы», читать романы Мордовцева, философствовать с молодыми людьми о том, что лучше: иметь и потерять, или ждать и не дождаться. Главное же, есть, есть… за кофе розанчики, за обедом индюшек и пироги, за дневным чаем торты, среди дня конфеты. Олимпиада была вся крепкая и сильная, здоровой купецкой закваски, обильно созданная – женскую стихию ее Красавец верно почувствовал, не разочаровался.

Олимпиада отложила газету, обернулась к Глебу.

– Тебе плохо тут будет по Никитской шататься. Я люблю у окна сидеть и все вижу. Кто кого ждет, кто за кем ухаживает.

Глеб усмехнулся, но не смущенно.

– Да я по Никитской вовсе и не шатаюсь.

– Почему же это?

Олимпиада спросила таким тоном, будто Глеб делает странный промах.

– Неинтересно.

Олимпиада протянула к столу руку, взяла маленький серебряный портсигар, вынула папиросу, не торопясь, закурила. Не меняя позы, пускала дым то из ноздрей, слегка вздрагивавших, вниз, то изо рта – под малым углом вверх. Все это имело такой вид, что вот прочно, у себя дома молодая, приятная женщина курит и покачивается в качалке и никакой силой ее не сдвинешь, что-то она свое чувствует, о чем-то думает, очевидно нехитром, но неколебимом, как неколебима сама Калуга, все Терехины и Фирсовы, Коноплины, Ирошниковы – во всех лавках, магазинах и лабазах.

– Неинтересно! А что же тебе интересно? Учиться? Ты, говорят, хорошо учишься?

Тут Глеб почувствовал некоторое смущение. Даже чуть покраснел.

– Да, учусь хорошо. Но… – слегка запнулся, а потом все-таки досказал: – Это мне тоже неинтересно.

Олимпиада пустила весь дым в его сторону.

– Понимаю. Сама терпеть не могла учиться… Значит, ты вовсе не такой первый ученик, как о тебе рассказывают. Тем лучше.

Глебово смущение оттого еще происходило, что ему казалось – вот сейчас она начнет расспрашивать, допытываться, кто он, да что он… Глеб меньше всего желал бы отвечать на такие вопросы. Он еще основательнее уткнулся в еду, опустил занавес и теперь уж нельзя было бы дознаться, что за этим занавесом: молча сидел и ел ученик пятого класса Калужского реального училища – худенький, с довольно большою головой, нежным цветом лица и прохладными глазами.

Олимпиада, впрочем, не приставала. Она покуривала, покачивалась в качалке, посматривала на Никитскую: «С кем это мадам Левандовская?» Жена акцизного проходила по той стороне с молодым человеком, которого Олимпиада не знала. Завела себе кого-нибудь? Ну, на здоровье. Запомним, но расстраиваться не будем. Впечатлений довольно много: прокатил на нарядной паре Каштанов, розовый сероглазый купчик (наверно к «своей» – всегда в эти часы ездил), прошел тоненький поручик-артиллерист. Капитан Ингерманландского полка Длужневский, красный, с рыжими усами, сильно выпивающий, прополз с худощавою женой – неинтересно. Наконец, подкатил на резинках и Красавец – у него начинается прием.

Красавец разъезжал по больным в палевых перчатках и довольно странном матовом полуцилиндре – считал, что это придает ему солидность. Глеб доедал печеное яблоко, когда душистый, оживленный, слегка покачивая брюшком, на тоненьких ножках в лакированных ботинках, вошел дядюшка.

Увидев Глеба, распахнул объятия.

– Ну, вот! Вот и милый юноша под моим кровом. Рад видеть!

И важно выпятив губы, наморщившись, как любила изображать Собачка, поцеловал Глеба в щеку.

– Надеюсь, что Олимпиадочка хорошо тебя поселила? Сын дяди Коли у меня, как в своем доме. (Красавец всегда называл брата «дядя Коля».)

Глеб поблагодарил: все отлично. Олимпиада чуть-чуть улыбнулась.

– Оказывается, Глеб вовсе не такой зубрила, как я думала.

Красавец был уже возле нее. Для такого русско-польского пана грех было бы задержаться, опоздать к «мурмуровой» ручке пани.

Красавец получил и ручку и сахарную шейку, и с другой стороны шейку – после скучных больных надо же нравственно встряхнуться, тем более что через несколько минут опять больные – теперь в его кабинете.

К нежностям Красавца отнеслась Олимпиада не враждебно, но и без подъема: обычное и каждодневное. Она взяла со стула афишу, помахала ею пред лицом Красавца.

– Видишь? Открывается сезон. Чтобы ложа нам была, абонемент.

Красавец откинул назад остатки волос на голове, губы сложил трубочкой, величественно заявил:

– Душечка, не беспокойся. Потом обернулся к Глебу.

– Олимпиадочка и сама поет. Какой голос! Вот ты услышишь… меццо-сопрано.

Олимпиада поднялась, расправила могучее свое тело – корсет слегка хрустнул. В передней раздался звонок.

– Иди, иди к своим больным.

Красавец еще раз поцеловал ей ручку и тотчас – уже с другим, деловым видом, нахмурив лоб, в сознании докторской своей значительности, вышел: с пациентами будет он или покровительственно-важен (если бедные), или слегка развязен (с дамами среднего возраста), или – если особа с весом – почтителен, даже заискивая. Мудрость жизни постиг Красавец давно. Но шляхетную спесь да и женолюбие удалить из него могла бы лишь могила.