Том 4. Маски

Пулей, а не дулом бей!

Улица, точно ее очищали от пыли, замглев, просветилась; а пыль — в переулочный свертыш; и свивок, винтяся, бумажкой заигрывал; месяц, оранжевый шар, тяготеющий в небе, не падая с неба на землю, — висел.

Никанор вперебеги прохожих нырял, и выныривал: носом же — в шарф; шляпа — сплющена: срезала лоб; два стеклянных очка, как огни паровозика; под рукавами рука в руке — лед; сзади — кто-то несется очками

за ним

в перепыхе: затиснуты пальцами пальцы; и — запоминает.

Ему невдомек, что он память свою потерял!

Свертом: —

— первый заборик, второй, третий, пятый; и выкрупил первый снежишко; и нет ни души!

Гнилозубов второй, Табачихинский; дом номер шесть, с трехоконной надстройкою, с фризом, с крылечком, откуда Иван, брат, бывало, бросался на лекцию.

Грибиков, распространяя воняние рыбной гнилятины, там с головизною бледной прошел.

Еле помнили: бит был профессор Коробкин два года назад, — сумасшедшим, который музей поджигал; и тогда же обоих свезли на Канатчикову; а сама проходила под окнами: серое кружево на серо-перлевом; синяя шляпа, обвязанная серой шалью, зонт серо-сиреневый, сак.

И какой-то старик к ней таскался.

Все пялили глаз на проезды купца Правдобрадина, Павла Парфеныча; штука: под видом консервов заваливает астраханскими перцами он интендантство; а брюхо? Так дуется клещ.

Кони — бледно-железистые, с бледно-медным отливом; раздутые ноздри; и — ланьи глаза.

Интересом своим переулочек жил, став спиной к допотопному дому, к которому раз проявил интерес: хоронили профессора дочку, Надежду Ивановну: от скоротечной чахотки скончалась.

Во всяком семействе — свое.

А в окопах-то?

То-то: не плачь!

Так и ломит заборами ветер, летя на Москву; плющит крыши: Плющихой, Пречистенкой, Пресней —

— сигает оврагами!

Те ж статуэтки

Те ж статуэтки.

И точно лепной истукан Задопятов, Никита Васильевич, наш академик известнейший, в сереньком, — с вечной улыбкой добра возвышался из кресла и ухо котенку чесал: не несут ли ему манной кашки? И с уса висела калашная крошка.

Он к дому привадился после кончины жены.

Те ж коричнево-желтые книги пылились; с поверхности старых убранств кто-то налицемерил жилье: не профессора; пепельницы содержали окурки; за шкафом — пятно буро-черное; видно, что терли, скоблили; и нет — не затерли.

Что?

Кровь.

То же кожаный, старый шлепок на углу подоконника: им бил по мухе профессор.

Мух — нет.

— Ну куда его брать? — мотивировала Василиса Сергеевна; во-первых: Никита Васильич ходил; и — так далее:

— Ему спокойнее там.

И скучающе забормотав голубыми губами, шла к зеркалу: ей не носить ли шиньон? И косицу увертывала (это — лысинка ширилась).

— Ну, а по-моему — брать: эдак, так! — мотивировал брат Никанор.

— Он же там с Серафимой своей: как за пазухой!

У Никанора Иваныча мысль, как морской конец, ерзала:

— Поговорите-ка с Тителевым! И пошел писать: диагоналями.

Тителев этот вынырнул в разговор неожиданно; но Василиса Сергеевна думала: «Тителев» выдуман им в знак протеста, как фразы, которыми больно кололся он:

— Лоб иметь — еще не значит: быть умным…

— Кирпич написать, или — сделать из глины, — нет разницы…

— Раз бы пришел этот Тителев к вам; а то — «Тителев, Тителев»; что-то не видно его…

— А зачем ему праздно таскаться?

Тут пальцем мотая пенсне, Задопятов восстал, захромавши из кресла: он ногу себе отсидел за листанием иллюстрированного приложения:

— Довольно, друзья, — и хромал от залистанной книги к еще недолистанной; но Василиса Сергеевна его увела; вслух читала ему его собственное сочиненье: «Бальзак».

И Никита Васильевич забыл, что он — автор: не вынес себя; встал: простерши ладони, как Лир над Корделией, он возопил:

— Что за дрянь вы читаете?

А вечерами они благодушно садились за карты; и резались в мельники: сам академик семидесятилетний с ташкентским, заштатным учителем: но из-за карт вспоминали жильца этих комнат:

— Я Смайльса ему приносил!

— Незадачником был брат, Иван!

Получивши в Ташкенте письмо с извещеньем о «случае» с братом за подписью «Тителев», брат Никанор с этим Тителевым переписку завел; из нее вырастал его долг, бросив службу, явиться в Москву; и сюрприз за сюрпризом открылся; заботы-де и обстоятельная информация принадлежали не Тителеву, а весьма состоятельным читателям брата, профессора, не пожелавшим открыться; он, Тителев, есть подставное лицо для сношений: в Ташкент были высланы средства; мотивы же вызова — тайна открытия брата и связанные с ней заботы, которые и поручались; Терентию Титычу и Никанору, ему.

Телеграммою вызванный, он появился: полгода назад но узнав кое-что об ужасных подробностях случая с братом блеснувши очком, резанул:

— Так…

— Чч-то…

Перевернулся, подставил лопатки; и — трясся, стараясь скрыть слезы: но тут же, собой овладев, неожиданно:

— Дифференцировать, еще не значит…

Очками блеснул он; себя оборвал; и ходил гогольком будто случай его не касается; он объяснял всем домашним — профессорше, Ксане Босуле, курсистке, поэтке-заум-нице, Застрой-Копыто, что-де собирается в банке служить ждеть вакансии и пока что — околачивается.

Босуля, Копыто, — жилички профессорши.

Тителев взвинчивал:

— Вы уж до сроку держите язык за зубами: коли посягательство на мировое открытие, — что тут…

Сразил Никанора!

Последний, аршин проглотив, был готов заговаривать зубы себе самому; но заметим же: он, выбирая моменты, обшаривал пыльные полки, расхлопывал толстые томы и листики, в них находимые, тайно к Терентию Титычу стаскивал, но не вводил Василису Сергеевну в занятия эти; он ждал, когда следствию собранная им коллекция листиков будет дана; это будет тогда, когда брат, — брат, Иван, — с восстановленной силою явится первым свидетелем.

Он — выздоравливал; и Никанор приставал к Василисе Сергеевне:

— В лечебнице брат, — брат, Иван, — как бумага на складе: сгорит.

Раз придрался:

— Бумаги — сгорели ж!

Свалили бумаги наверх; они — вспыхнули: сами собою; пожар потушили.

— Поджог!

— А кому есть охота палить — антр ну суа ди — эту пыль!

Неприятною дамою стала профессорша. Скажем: «поджог» относился к подробностям, — тем, о которых:

— Держите язык за зубами: до сроку. А он не сдержал языка.

И поэтому за Никанором Ивановичем в этом пункте последует автор.

У Зинки, уфимки…

Где сверт перед площадью, сеном соримый, шарами горит Гурчиксона аптека; и рядом грек Каки года продавал деревянное масло и губки, лет двадцать гласит: —

— «ЕЛЕОНСТВО» —

— почтенная вывеска с места того: «Мыло, свечи, лампадное масло, крахмал»; и само Елеонство сидит за прилавком, пьет чай с постным сахаром, мажет сапог русским маслом и дочь выдает за купца Камилавкина (сын тысяч семьдесят за Христомучиной взял); Елеонство недавно еще подписался с купцами соседнего ряда (Дреолиным, Брисовым, Катенькиным, Желтоквасовым) под монархическим адресом.

Далее, свертом, — заборик; и — двор, где жил форточник и видел фортку из дома, стоящего задом к забору; к ней крыша вела; от нее — ход к забору на свалени дров; дряни форточник тибрил; но тибрить в районе прописки нельзя, потому что здесь тибрит захожий.

Но мучили зубы; ходить — далеко; фортка — рядом; от дров — по забору, по крыше, к окну; кладовая для всякого хлама — лафа (многоценные вещи — грабителю); вылез, пролез, перелез, заглянул; и увидел, что — дряни.

Как вдруг отворяется дверь; и — в исподней сорочке какая-то: в комнату; он же — под фортку; едва прищепяся, выглядывает: что же? Барышня, соры полив, спичкой — чирк!

Человек, на такие дела не способный, он чуть было не:

— Караул, — поджигательница!