Угодило зернышко промеж двух жерновов

Глава 2 ХИЩНИКИ И ЛОПУХИ

Во всей нашей в те годы борьбе как же было нам не знать, не помнить, что Запад существует! Да каждый день мы в Советском Союзе это ощущали, и борьба наша вызывала гулкое эхо на Западе и тем получала опору в западном общественном мнении. А вместе с тем - реальные законы Свободного Мира нами не ощущались. Зналось, конечно, что вся атмосфера его, как она из западного радио вырисовывалась, другая, не наша. Но это общее понимание - даже на иностранных корреспондентов в Москве распространялось нами ограниченно: уже они казались обязаны разделять наш суровый воздух, и забывали мы, что Москва для них - весьма престижное и выгодное место службы, которое легко и потерять. Те же иностранцы, кто втягивались как наши секретные сообщники (близкие "невидимки"), уже воспринимались нами как обданные русским ветрожогом, такие же непременно стойкие и такие же непременно верные. (Да вот, замечательно: такими они себя и проявляли: они переняли эту атмосферу безнаградной жертвенности.) Но и просто вообще знать всегда мало для человека. А начнёшь проводить через опыт, через поведение - и наошибаешься, и наошибёшься. Вся эта гекатомба самоотверженности наших "невидимок", возвысившая мои книги и выступления до зрения и слуха всего мира, так что они появлялись в полную громкость, неостановимо для Лубянки и Старой площади, - в реальной жизни не могла выситься легендарно-чистой, так, чтоб не тронула её коррозия корысти. И коррозия эта пришла в наше дело, и несколько раз, но из мира, устроенного по другим жизненным законам. Могла б и в пригнётном мире прилепиться, но удивляться надо: нет. В этом, говорят, безнадёжно испорченном обществе и народе - тогда не втиснулись между нами корысть, предательство, осквернение. Мы - бились насмерть, мы изнемогали под каменным истуканом Советов, с Запада нёсся слитный шум одобрения мне, - и оттуда же тянулись ухватчивые руки, как бы от книг моих и имени поживиться, а там пропади и книги эти, и весь наш бой. И без этой стороны дела осталась бы неполна картина. Всегда правильно толковала "Ева" (Н. И. Столярова), даже впервые открыла мне: что главная сложность не в том, как перетолкнуть рукопись через границу СССР (мне казалось только это единственно трудным, а уж дальше - всякие руки в свободном мире благожелательно напечатают, и книга быстро выполнит свою цель). Не-ет, мол, перебросить в нынешнее время стало совсем не тяжело - а трудно, важно: найти честные руки, куда рукопись попадёт, кто будет ею распоряжаться не с потоптанием автора, не искажая его в спешке для сенсации или прибыли. Отправка наша до сих пор была только одна: в октябре 1964 с Вадимом Леонидовичем Андреевым, - и с тех пор она лежала спокойно, без движения, в Женеве. (Там был "Круг"-87, то есть сокращённый вариант романа, с политически облегчённым сюжетом, все пьесы и лагерная поэма "Дороженька".) Весной 1967, приехав из эстонского Укрывища, освобождённый окончанием "Архипелага" и готовясь ко взрыву съездовского письма (как раз начав первые страницы "Телёнка"), я оказался перед необходимостью и возможностью решать: как жить моим двум романам - "Кругу" и "Корпусу". Ведь на родине, исключая самиздат, им - стена. Да "Раковый корпус" и множился в самиздате с июня 1966. Но, видимо, ещё не быстры тогда были пути самопроникновения рукописей на Запад. И как "Иван Денисович" туда не урвался сам за год, так, очевидно, за год не успел и "Корпус". Но - успеет. И я решил: уж теперь пусть плывёт как плывёт, без моего прикосновения, без всякой опеки и соглашений. А "Круг" - куда опаснее, и я сам буду его печатать, сам выберу и пути, и руки, и момент взрыва (так, чтоб и успеть к нему подготовиться). Попробую по-разному, чтбо выйдет. А ведь начал ходить в самиздате и "Круг". Тут уже стерегись. И я, по совету Евы, решил прямо поручить печатать его на Западе - дочери Вадима Андреева Ольге Карлайл. Убеждала меня Ева, что это уж будет издание ответственное, качественное, и точно по моему сигналу. До сих пор все годы я действовал или в пределах ГУЛАГа, или в пределах СССР - и почти безошибочно в поступках и в разгадке людей. Но тут - предстояло касаться иного, неведомого, мира, и я стал совершать почти только одни ошибки, долгую цепь ошибок, которая и по сегодня, через 11 лет, не расхлёбана. Из двух выбранных мною путей для двух романов оба оказались - хуже. Правда, первый путь я невольно подпортил, но никак того не понимая. Весной 1967 получил в Рязань телеграмму двух словацких корреспондентов, просят интервью. Конечно, беспрепятственный приход телеграммы подозрителен, но бывают же и осечки, вдруг ГБ прохлопало? После японца Комото (осенью 1966) я никаких интервью не давал, "Архипелаг" успешно окончен и запрятан, меня удушали замалчиванием, - отчего бы голос не подать, да и корреспонденты "восточно-демократические", как будто не криминал? Принял. Один из них, назвавшийся Рудольфом Алчинским, стройный, загадочный, всё время молчал и приятно улыбался; но никакой его роли в дальнейшем не видно - и странно, зачем был он? соглядатаем? Старший же был - топтыжистый Павел Личко, корреспондент словацкой "Правды", уже тогда смелой газеты ещё не известного миру Дубчека. В прошлом командир партизанского против немцев отряда, человек решительный, он вёл себя и явился мне представителем ещё скованной, но уже пробуждённой словацкой интеллигенции. В конце интервью (поданного им потом с мещанским огрублением, с мелодрамными репликами, - научил меня, что важные мысли надо излагать самому письменно, а не полагаться на корреспондентов) попросил меня Личко: "А не можете вы дать нам "Раковый корпус" для Чехословакии? Это будет нашей интеллигенции такая поддержка, мы будем пытаться напечатать его по-словацки!" - "Уж тогда и по-чешски!" - предложил я встречно. А для начала, в журнале, напечатать главу "Право лечить" (уж самую безъершистую). И легко дал ему 1-ю часть "Корпуса" и в придачу "Оленя и шалашовку": ведь в восточноевропейскую страну, как будто совсем не за границу, не на Запад же! Я сам не заметил, что нарушаю собственное решение: самому - "Корпуса" не давать никому. И ещё совсем не понимал я такой стороны, что машинописная пачка рукописи там дороже пачки крупных ассигнаций, - у нас ведь в самиздате всё льётся бесплатно, между энтузиазмом и уголовным кодексом. И вот за ошибку зрения пришлось поплатиться. (Ход событий я узнал только в Цюрихе, в конце 1974, из переговоров с английским издательством "Бодли Хэд".) В ноябре того 1967 возвратившийся из братиславской поездки в Лондон лорд Николас Беттел, от других лордов отличавшийся знанием русского языка, от себя предложил издательству "Бодли Хэд" роман Солженицына "Раковый корпус" на условиях: переводят он и Дэвид Бург (он же Александр Долберг, темноватый для меня эмигрант из СССР, отпущенный, когда не отпускали ещё никого), а за перевод возьмём не с издательства (как всегда), а - с автора, половину его гонорара. Что ж, "Бодли Хэду" ещё выгодней. Беттел не представил никаких полномочий от меня, лишь обещал такие от Личко, - и старинное респектабельное английское издательство легко подписало предложенный договор с Личко. ("Как же вы могли поверить в полномочия, без доказательств?" - спрашиваю я их в Цюрихе в 1974. Отвечают: "А иначе мы не получили бы романа". И - какие же могут быть преградные соображения?) Несомненно, что Личко при встрече с Беттелом в Братиславе предложил ему издать в Англии мою книгу. Поверил ли Беттел в полномочия Личко? Допустим, внешних доказательств было не так мало: машинопись 1-й части - может быть, авторская, а может быть, и не авторская; факт, что Личко получил в Рязани у меня интервью; да два моих дружественных письма к Личко вослед интервью - по тому поводу, что главу "Право лечить" напечатали-таки в словацкой "Правде" в переводе супругов Личко. Да, это было - кое-что, но никак не достаточно оснований Беттелу для уверенности, что я поручил Личко печатать "Корпус" в Англии. Однако, очевидно, ему удобнее было поверить, и он, вероятно, легко достроил, что если я открыто поручил Личко публикацию одной главы в Чехословакии, то значит я тайно поручил ему и публикацию всей книги во всём мире. Тогда же, в декабре 1967, Личко кинулся опять в Москву. Он хотел получить моё согласие на английское издание и уверен был в том. Но разве найти меня в Москве? - я там и вообще не живу, да неизвестно где, и работаю всегда. Личко бросился к Борису Можаеву, с которым знаком был, потому что и его переводили на словацкий супруги Личко. И возбуждённо теперь рассказал Борису и в возбуждённом письме открыто написал мне: что встречался с представителем "Бодли Хэда" и уже обещал им продать "Корпус". И лишь последнего согласия моего спрашивал, - то есть как ещё довеска к уже несомненному решению? (И не просил 2-й части "Корпуса", что странно.) От письма Личко, переданного Борей в моё убежище этой зимы, я взвился в солотчинской берлоге. Но конечно не поехал с партизаном встречаться, да никогда я не допускал лишних движений прочь от работы, однако написал ему ответ, полный проклятий и запрета, - он разрушал мой план не прикасаться к движению "Корпуса", через какую-то неведомую цепочку взваливал всю ответственность на меня. Борис рассказывал потом - Личко изумился: "Но ведь какие деньги пропадают, какие деньги!" (Тогда я подумал: душа коммунистического партизана уже обзолочена. А что? такие превращения происходят запросто. Сейчас думаю: да нет! провокация ГБ от начала до конца. Не на интервью и пропускали его в Рязань - а за рукописью, чтобы я сам дал на Запад? И чтбо уж так часто свободно ездил Личко в Москву? И что ж они 2-й части "Корпуса" от меня не добивались, для полноты? сами имели? Им только и надо было, чтоб начальный коготок увяз: сам дал.) На том Личко тогда и уехал из Москвы. Я думал: послушался. Начинался 1968 год, "чешская весна", - самое бы время и печатать мою книгу в Чехословакии. Нет! - партизан вёл свои безумные (или очень умные) переговоры. И вот в марте 1968 в пражском ресторане (самое безопасное место от ГБ?..) Личко встретился с предприимчивым лордом и в присутствии свидетелей, англичанина и англичанки, выдавая себя за моего полномочного представителя, подписал договор с издательством "Бодли Хэд" о продаже ему всего "Ракового корпуса", обеих частей, а заодно - и пьесы "Олень и шалашовка", и на неё простяг! При том торопились или были нахмеле - упустили распространить "договор" на все языки мира, не только на английский. Уже уехав в Англию, лорд сообразил, или указали ему в издательстве, и он письменно потребовал от Личко расширения и Личко великодушно "расширил" простой добавочной запиской. А всё-таки, "Бодли Хэду" верней бы получить мою собственную подпись! И опять погнал Личко в Москву, к Можаеву. И всучивал ему - через границу привезенный! - договор, чтоб я подписал. И Борис - того договора благоразумно и в руки не взявши - вынужден был гнать ко мне в Рождество. И в моё ранневесеннее одиночество на Истье свалился с такой новостью: оказывается, Личко договор уже подписал от моего имени!* Ах, мелкая душёнка! Ах, канальство! Всё во мне помрачилось. Только-только перед этим я так хорошо отладил всё с "Корпусом", он шёл - а я никак не участвовал, за него не отвечал, - а теперь окажется: я передал его на Запад сам? да не передал, а продал? Что делать с этим балбесом, ошалевшим от запаха денег? Борька! Подави его, гада! Запрети категорически, провались он с его деньгами! Не хочу я с ним ехать даже встречаться! Так срывался мой замысел, что именно "Раковый" я пускал по воле волн. Безотказный мой друг воротился в Москву, встретился с Личко - и велел ему тут же, в ресторанной уборной близ Новодевичьего, изорвать привезенный договор в клочки: "Попадёшься на границе - арестуют". И Личко - изорвал? Наверно нет, разве пообещал. Прошло недели три - и вдруг приносят мне вырезку из "Монд": между "Мондадори" и "Бодли Хэдом" происходит публичный спор о копирайте на "Раковый корпус". "Мондадори" - шут с ним, он меня не касается, значит, из самиздата взял, - но "Бодли Хэд"? ведь через Личко запутает меня! Из-за этой низости Личко я и должен был особым письмом в "Монд"-"Униту"-"Литгазету" заявить, что: никто из западных издателей не получал от меня доверенности печатать повесть. И поэтому ничью публикацию без моего разрешения не признаю законной и ни за кем - издательских прав. Я это - с твёрдой чистой совестью заявлял, это именно так и было. В начале апреля радовался появившимся отрывкам из "Корпуса" в литературном приложении к лондонской "Таймс", их передавали по Би-би-си: поплыли, в добрый путь! И не додумался, лопух, что это с экземпляра, который Личко уже продал, - это публикация, анонсная к книге. Публичное моё заявление, напечатанное в "Монде", потом даже и в "Литгазете" (теперь поверили мне и гебешники), было ясно, твёрдо - и как бы его криво толковать? Ведь знали: я не сделал ни одного вынужденного заявления под давлением властей - как же было не поверить и этому? Однако солидное английское издательство не посчиталось с прямыми словами автора и нашло сговорчивого адвоката - а тот быстро, в начале мая, уже и отпустил "Бодли Хэду" грех: можно с заявлением автора не считаться и печатать. Хуже: "Бодли Хэд", в противоречие мне, публично заявил, что их издание - авторизованное (то есть, как минимум, разрешённое автором). То есть значит: Солженицын врёт, он сам нам дал. Тем они - подсовывали советскому КГБ прямое основание меня обвинить, советской прессе - меня травить, - и только ради коммерческой выгоды, оттягать мировые права на рукопись от своего соперника "Мондадори". ("Мондадори" в Италии и "Дайел" в Штатах тоже в это время печатали "Корпус" со случайной рукописи, но не плели позорной небылицы, что у них от меня полномочия, не имея своих коммивояжёров со своим спектаклем.) А изображённое перед Можаевым раскаяние Личко было коротким. Воротясь из Москвы в Чехословакию, старый коммунист написал Беттелу, что Солженицын, конечно, не мог дать письменного документа (на границе захватят! - но зачем же было ездить ко мне с договором? нет, тут явно ГБ! ), однако "одобряет все поступки" Личко, лучше знающего европейские условия, и если сам Солженицын будет перед Союзом советских писателей публично отрекаться, то на Западе не обращать внимания, публиковать и 2-ю часть "Корпуса" и "Олень-шалашовку", - таковы, мол, инструкции автора. (Объяснить его корыстью? - так ничего ему по договору не перепадало, как я уже в Цюрихе узнал. Вообразить его моим самым преданным другом, который лучше меня о моих книгах хлопочет? - с чего бы?) А издательству и лорду-посреднику больше ничего и не нужно. И Беттел с Бургом бешено, в несколько месяцев, прогнали перевод обеих частей "Корпуса". (Но, к моему удивлению, все потом говорили: перевод совсем не плох.) Что за персона был этот Личко (в сталинские годы - зав. отделом прессы при ЦК Чехословакии! ), яснеет из его письма Беттелу от 1 июня 1968: "Дорогой Николай! У нас в Чехословакии, особенно в Словакии, особенно сложное положение. Мне лично трудно, даже труднее, чем умеете представить себе..." и это в разгар "чехословацкой весны"!.. Но всё же Личко тем грозным августом 1968 приехал в Лондон и присягнул на Библии (от коммуниста для строгих англичан это было уже верным доказательством), что имеет на всё полномочия. Заодно продавалась-покупалась и пьеса. Да уж печатали бы как книжные пираты. Нет, они хотели одолеть соперников за счёт безопасности автора. О Личко ни разгадки, ни дальнейшей развязки не знаю. Ещё в каком-то году Беттел приезжал в Москву и через того же Можаева добивался со мной видеться. Я тогда - и имя его слышал первый раз, ничего о нём не знал, и конечно отказался. (А он потом заявил в Англии: именно эта поездка и убедила его, что он действовал в интересах автора.) Узнал я эту историю только в Цюрихе, в конце 1974, и написал Беттелу гневное письмо. Он не снизошёл мне отвечать - ведь все его липовые договоры с тех пор, ещё до моей высылки, законно утверждены моим адвокатом Хеебом, чего ему беспокоиться? А у меня не было сил разбираться с ним (да все мысли мои были уже - в ленинских главах). Там у них возник небольшой, но очень предприимчивый клубок: Беттел - шил юридический чехол для "Ракового корпуса", Беттел с Бургом его переводили, Бург с Файфером взялись писать мою биографию, это мог быть ходкий товар; с ними тесно сдружился Зильберберг, снабжавший их информацией (слухами) о моей частной жизни, рядом же был и Майкл Скеммел, тоже затевавший мою биографию и самовольно печатавший куски моей лагерной поэмы, заимствуя из самиздатской статьи Теуша, - вся эта компания жаждала взраститься на моём имени. Файфер, явясь в Москву, взял Веронику Туркину "на арапа": дескать, у него уже всё собрано для биографии Солженицына (именно-то и не знал ничего реально), нужны только ещё небольшие детали. И обязательно - встреча со мной. Я встретиться отказался и предупредил его через Веронику, что публикацию сейчас моей биографии (иной, чем только литературной) рассматриваю как помощь гебистскому сыску, - но он не унялся, продолжал ляпать мою "жизнь", и мне пришлось публично осадить его. А Беттел, годами позже, описал в своей книге английские предательские выдачи советских граждан назад в СССР в 1945-46. Сколько-то извлёк из тайных английских документов и сделал дело полезное. Весной 1976 в Англии он направил ко мне венгерского режиссёра Роберта Ваша искать защиту против лорда Идена и его окружения, преграждавших показ фильма об этих выдачах. Я написал требуемое письмо, и Беттел прочёл его в Палате Лордов. Фильм отстояли*. В том же марте 1967 сделал я и сам непоправимый шаг. Приехала в Москву Ольга Карлайл, и убедила меня Ева, что вот самый лучший случай дать надёжное движение "Кругу": вывозить плёнку уже не надо, Ольга возьмёт у отца в Женеве, а сама энергична, замужем за американским писателем, вращается в издательском мире, - всё стекается удобно. Будет издание спокойное, достойное, и перевод без конкурентной спешки. Ну, двигать так двигать. Встретились у Евы. Небольшая, подвижное чернявое личико, без следов серьёзной мысли, настороженное - как у зверька какого. Да мне ли разбираться! - встреча с иностранцем, редкость для меня! А тут и настойчивая рекомендация Евы. Пошли разговаривать не под потолками - я проводил Ольгу Вадимовну в сторону её гостиницы, по ночной Домниковке. Залитые электричеством, но явно не следимые, мы походили, уславливаясь. Очень она была американка, во всех манерах и стиле, русский язык самый посредственный. Но действительно все обстоятельства складывались, что лучшего пути не придумать, да главное - доверие было к семье: Андреевы, и сам Вадим Леонидович такой благородный. Ольга совсем ещё и не понимала, что за размах и успех будет у книги, которую я ей предлагаю (Евтушенко в её глазах был куда важнее меня), а я настолько был захвачен лишь надёжностью, секретностью, внезапностью публикации, что и не затревожился: а собственно, кто же и как будет переводить, - хотя понимал же эту проблему даже с юности. У Ольги русский язык никуда, муж вовсе не знает. Но она уверила: есть у неё друзья, Томас Уитни и Гаррисон Солсбери, жили долго в Москве, хорошо знают русский, они помогут, вчетвером и сделают: Генри Карлайл - стилист. Ну что ж, тогда как будто хорошо. Назвала издательство, "Харпер энд Роу", - а для меня безразлично. Изматывающая наша борьба в СССР совсем не давала вдуматься и внять, какой там путь книг на Западе, - лишь бы взрывались ударами по коммунизму. Через несколько дней Ольга, видимо, разузнала обо мне больше, сообразила и стала через Еву спрашивать, не поручу ли я ей и "Раковый корпус", не дам ли фотоплёнку с текстом, она повезёт! Но я отказал, только во всяком случае не из недоверия, а уж как решил: путь "Ракового корпуса" - произвольный, по волнам. Прошло полгода - в сентябре Ольга Карлайл снова приехала в Советский Союз, и Ева свела нас на квартире у "Царевны" (Наталии Владимировны Кинд). Для прикрытия встречи собрана была компания, Ольга села в центре, посреди комнаты; держала она нога за ногу, по американской привычке высоко, на выстав, поражали никем в Союзе не виданные её какие-то особенные белые чулки с плетёными стрелками; как будто жили у неё в разговоре не руки, а ноги, будто она выражала себя не мимикой лица, не жестами рук, а этими ногами в белых стрелках. Мы с Ольгой вышли на балкон и поговорили минут двадцать, ещё опасаясь, чтобы не слышали нас с верхнего или нижнего балкона. Это был 11-й этаж, збаливь огней Юго-Запада Москвы простиралась перед нами, огненный мир высоких домов, неразличимо - наш или американский, два мира сошлись. Меня рвали вперёд крылья борьбы - и я ждал за минувшие полгода уже больших результатов, уже почти накануне печатания! С удивлением услышал я, что "так быстро дела не делаются". Это у американцев не делаются?! у кого же тогда? Оказывается, она в Штатах не решилась заключить контракт с издательством без полной от меня гарантии, что "Круг" не появится самопроизвольно. Да как же я такую гарантию могу дать, если "Круг" уже ходит в самиздате? Сам я - никому, кроме вас, не дам, твёрдо. А вот не надо было вам полгода зря терять, обидно. По сути она ничего нового мне не сказала в сравнении с мартом, только то было видно, что теперь осознала весомость "Круга" и "Корпуса". Тем более энергично я убеждал - толкать! скорей! Я не мог понять: а почему ж они эти полгода даже не переводили? (Это уже Ева мне потом объяснила, опять: "так дела не делаются", на Западе никто не станет начинать работу без аванса, без финансовой прочной основы. Как странно было слышать это нашим ушам, привыкшим к бескорыстному и даже головоотчаянному стуку самиздатских пишущих машинок. Эти на каждом шагу "сколько?" - не прилеплялись, не переплетались с нашим привычным.) Сейчас, когда я это пишу, спустя 10 лет от тех встреч, опубликована книга О. Карлайл с оправданиями, искажениями и многими измышленными приплётами. Но кое-что она помогает увидеть с их стороны. Для неё эта наша вторая встреча была - всего лишь подтверждение полномочий, ведь она будет делать серьёзный коммерческий шаг: вступать в договор без письменной доверенности на руках. Она теперь напоминает, и верно, что я горячо говорил: "Не надо экономить! Не надо думать о деньгах! Тратьте деньги, чтобы только дело двигалось! Мне надо, чтобы бомба взорвалась!" Пишет: "Он не выслушивал объяснений". Тоже допускаю: мой порыв был - к печатанию! полвека уже загоняют нашу литературу в подпол, дохнуть никому нельзя, дайте распрямиться! и какие там могут быть встречные обстоятельства? Так и не узнаю я никогда: а что ж она собиралась в тот вечер объяснять? что она вмешает в это дело ненужного корыстолюбивого адвоката? что ее муж должен получить звание и оплату литературного агента за распространение "Круга", как если б никакое издательство брать его не хотело и надо было всучивать? Если б она мне такое и сказала - действительно б я изумился, ничего б не понял. Мне - печатать "Круг" надо было скорей! - для того и вся встреча. Прошло три месяца - в декабре через Еву известие: Ольга опять едет (они перезванивались). Да что такое? всё свидания вместо дела. Но тут ей отказали в визе. (После предыдущей поездки в СССР, вместе с Артуром Миллером и его женой, она напечатала что-то диссидентское, критическое против власти - ей и закрыли путь в Союз. Ныне она кривит, что ей закрыли путь из-за меня.) Тогда она доверила весь секрет своему другу детства Степану Татищеву в Париже (самовольное расширение, но оно не оказалось вредным, напротив, Степан ещё много и многим поможет). Татищев приехал вместо неё. Снова риск, снова встреча, опять у Царевны. У Степана и язык русский хороший. И прямодушное лицо, и глубинная взволнованность Россией. Уединяемся с ним - и что же? Карлайлы получили тревожный слух, будто этой осенью в Италии кто-то предлагал "Круг" от меня. - Да сколько же можно одно и то же повторять! Да ведь я уже дважды поручил ей, именно ей, ей! Да ведь мы все здесь только и держимся на слове и доверии! Конечно, "Круг" есть и в КГБ, и в самиздате уже, - именно поэтому мы и должны спешить с печатаньем!! - Нет, на той стороне неуверенность. Они предпочитали бы письменную доверенность на ведение дел! - О, туполобые! захватят на границе такую доверенность и до всякого "Круга" голову мою срубят с плеч! Ну, как их там убедить? Да пусть поймут: никогда я не отменю своего слова! никто меня не остановит в печатании! если уж объявятся конкуренты и будут обгонять - ну, тогда я признаю вас открыто. Но пока конфликта нет, необходимости нет, - не надо, поберегите же и меня! А разобраться - так очень сходная ситуация с "Бодли Хэдом". Как те добивались моей прямой подписи, так и эти. Решительная разница только для меня: что там я не хотел поручать, плывёт как плывёт, а здесь - именно доверил, настаивал и торопил. А издательства одинаковы: воля писателя, как он там бьётся в советских тисках, весьма мало интересует их. Им нужна только гарантия коммерческого успеха: что никто не обгонит их в печатании, что на случай суда у них есть юридический документ. Наши простецкие мозги - не были приспособлены понять их. Ольга же, на прошлом свидании узнав от меня о существовании "Архипелага", теперь через посланца запрашивает: а можно ли считать и "Архипелаг" обеспеченным для их группы и для избранного издательства?.. (Господи, головой не могу объять, почему сам "Круг" не насыщает западное издательство?) Хорошо, швыряю я и "Архипелаг" подмостью для "Круга": ладно, усильте своё положение перед "Харпером", сообщите ему, что ещё будет и другая большая книга, только ни за что не называйте её! Нет, Карлайлы и тут не решаются, пока не вовлекут в дело пружину американской жизни, адвоката, некоего Антони Курто. Мне никогда не пришлось его видеть, но вот как Карлайл описывает его теперь в книге: вызывает образы с Уолл-стрита, мир частных фондов, капиталовложений; никогда не занимался ничем, близким литературе; плотный, преуспевающий, радостный, стремление к успеху, подозрение к контрагентам и клиентам, сам весь новый и портфель блестящий, автомобиль огромный. И вот в эти доверенные сочувственные нежные руки вкладывает внучка русского писателя судьбу другого русского писателя, придавленного. Не удивительно, если Курто вполне безразлична и литературная и политическая суть дела, а усматривает он только: что находится в беспомощном движении какая-то материальная ценность, и можно хорошо на ней заработать. В феврале 1968 он помогает О. Карлайл подписать договор с издательством "Харпер". В тот год я вообще не знал, не думал, что существует какой- то там договор, но через много лет в Цюрихе мне пришлось его прочесть. Боже мой! Это не был договор на взрывную книгу писателя, схватившегося насмерть с душегубным режимом, да на виду у всего мира, - но договор-диктат мощного издательства робкому автору-дебютанту, уже с первого шага виновному. Договор налагал на автора цепь ответственностей за все возможные неустойки, судебные споры с другими издательствами об авторских правах, все опасности, все помехи: компенсировать им всё, что может произойти от свободного движения "Круга", - должен буду я, и я, и я. Тут, на Востоке, я отвечаю за книгу головой - а на Западе я уже вперёд задолжал за неё штрафами или долговой ямой. Издательство детально гарантировало себя с денежной стороны: трёхлетним замораживанием всех авторских гонораров; после трёх лет - правом в любой момент остановить их выплату; односторонней обязанностью автора оплачивать любой судебный процесс, и так далее, и так далее, до мелкой оплаты всякого моего изменения в первоначальном тексте. Только об одном никто не вспомнил и не внёс в договор ни строчки: о качестве перевода, об ответственности издательства за качество книги. И без колебания О. Карлайл вывела свою подпись. А директор издательства Кэз Кэнфильд только потому и согласился даже на такой договор, что при этом устно Карлайл ему пообещала ещё и вырванное у меня согласие об "Архипелаге", который под советской давящей глыбой нам ещё предстояло докончить и перепечатать. ("Как же вы могли заключить такой колониальный договор?" - спросил я недавно представителей издательства. Отвечают: зачем, мол, теперь детали вспоминать? - суда ведь не возникло. С первоприродной откровенностью: надо ж было и роман не упустить, и финансово обезопаситься. - Так же, как и "Бодли Хэд"!) И вот только когда, за год оседлав договор, супруги Карлайлы сочли возможным потратить своё время на "Круг". Верней, попался здесь на пути самоотверженный и честный человек - Томас Уитни. Карлайлы дали ему переводить в сентябре 1967. Уитни не беспокоился о договоре, о вознаграждении (был состоятелен), но хотел действительно послужить движению русской книги в Америке. Чтобы не вскрыть касание ко мне семьи Андреевых, переводчиком "Круга" и назван был только он один (как, по сути, и работал он один). К марту 1968 он уже сделал, что мог, - однако он не был переводчик профессиональный. Супруги же Карлайл, не зная русского языка и уже не сверяясь с русским текстом, бросились "шлифовать" перевод "под стиль" Генри Карлайла. Не сделав ничего от весны 1967 до весны 1968, теперь нужно было успеть провернуть побыстрей к осени 1968. Что они нашлифовали - к Уитни уже не возвращалось, а шло в набор. Ему же в издательстве в последние дни предложили править гранки - он с ужасом увидел много ошибок, но исправить успевал мало. И что ж это получился за перевод! Довольно вскоре достиг и нас в Союзе экземпляр книги - и я, делать мне больше нечего! и деться некуда, - сел проверять - сравнивать несколько глав по выбору - "Немой набат", "Спиридон", "Церковь Иоанна Предтечи". Сильно смутился. Попросил проверить специалистов. Боже мой, - и это перевод? - с потерей красок, со срезкой рельефа речи, особо частой утерей прилагательных или целых синтагм, смысловых значимостей, и уж конечно безо всякого понимания ритма, со сбивом его в чередовании фраз, с нарушением абзацев - отменой моих, появлением новых. Пропускались многие слова, выражения, оттенки; как можно понять, одни - по трудности перевода, другие пропуски не объяснить ничем, кроме небрежности. Много отчаянных нелепостей, вот - такой рекорд, о маленькой девочке: вместо "Агния всегда была расположена за зайчика, чтобы в него не попали", - переведено: "Агнию бережно располагали за маленьким домиком, чтоб об неё никто не споткнулся". И ещё удивительные места, где сочинены целые фразы, которых вовсе нет у меня. Мучительно было это всё обнаружить. Ладно, "Ивана Денисовича" расхватали жадные соревнователи, "Раковый корпус" поплыл без моего управления, но эту-то книгу я озаботился передать в верные руки, - и что же прочтут и поймут американцы? А ещё же Карлайл подписала с "Харпером энд Роу" передачу им и мировых прав на "Круг" и, значит, распространение его на всех европейских языках. (Карлайл о том сама раньше не подумала, и со мной в Москве о том разговора не было, я с нею имел в виду именно и только американское издание, неважно: меня не спрося, подписала она теперь и мировые.) Месяцами позже от приехавших стариков Андреевых я узнал как о готовом факте: что публикация произойдёт сразу в пяти странах. Ну что ж, пусть так, думал я: громче удар, радовался. Но если Карлайл, "отдавшая всю жизнь" моим делам, не могла хоть американский перевод издать в хорошем качестве, то где уж там следить за остальными переводами? "Харпер" теперь занялся подсчётом своего мирового дохода, и вместе с ним Карлайлы только указали жёсткий единый срок мировых публикаций - распространение же книги передали международному литературному агенту Эрику Линдеру, а тот тем более утруждался лишь получением своих процентов, а не качеством переводов. (А я именно в этот апрель 1968 в письме в "Монд"-"Униту" публично заявил, что только качества переводов ищу, напомнил: "кроме денег существует литература".) Английский "Коллинз" по первым же пробам отказался от американского перевода. Однако составленная им самим группа переводчиков (под общим псевдонимом) тоже спешила отчаянно, не смогла перевести удовлетворительно и согласованно. Анализировали мы в Москве и их перевод, и тоже наплакались: не многим лучше. Ещё горше был загублен французский перевод. Есть и прямое признание издателя Робера Лафона (в письме к Полю Фламану, моему достойному представителю, но уже с 1975 года), что они получили американский перевод "Круга" раньше русского текста, и переводили с английского, и на всю работу имели четыре месяца. Это видно и по книге, без его признания. Книга переведена чудовищно, ко всем ошибкам американского перевода добавлено множество своих ошибок, непонятностей и небрежностей, есть у меня и этот анализ. (Отмечалось во французских газетах, что даже строфа "Интернационала" не воспроизводила истинный французский текст, а - через двойной, вернее тройной, перевод.) В немецком переводе, где работали две разных переводчицы, я и сам вижу, как повторены все нелепости и промахи американского, - значит, переводили тоже не с оригинала, а с английского. (Непонятно, почему Карлайлы вовремя не давали европейским издательствам исходного русского текста?) Так Карлайл швырнула мой "Круг" на растопт, изгаженье и презрение, и считает, что оказала величайшую помощь утверждению моего имени. И что он был всё-таки разгляжен черезо всё осквернение (а во Франции даже удостоен премии лучшей книги года), "Круг" обязан, очевидно, только своей конструкции, не уничтожимой ни в каком переводе, и тугой спирали сюжета. Удивляться надо, как через муть этих кромешных переводов пробивались события и лица. Сидя у нас там, в СССР, под прессом, - что такое подобное можно было вообразить? Мы ставим головы против всемогущего КГБ, а уж наши доверенные друзья на Западе и вообще все свободные люди - конечно крепко держат наше рукопожатие, они-то сочувствуют нам! Одновременный в пяти странах выход моего "Круга" тотчас же за разрозненным появлением "Корпуса" - казался грозным залпом! Но, болезненно для меня, ни языка моего, ни местами смысла, ни самого автора представить было нельзя. А весной 1968, ничего того ещё не ведая, мы как раз кончали "Архипелаг". И под Троицу 1968 - удалось отправить его, в те же руки, Карлайлам, - и отправка эта, и сами эти Троицыны дни казались нам святым зенитом жизни: по-шёл, по-шёл и "Архипелаг" за "Кругом"! В путь добрый! Я просил Карлайлов организовать перевод "Архипелага" года за два, в полной тайне, оплачивая перевод из моих гонораров "Круга" и поэтому не нуждаясь ни к какому издателю обращаться и открываться. (По западной практике, аванс и деньги в срок, - такой независимый от издательства перевод вообще был бы невозможен, не будь уже авторских гонораров от напечатанного "Круга". Но деньги же были в безраздельном ведении Карлайлов, они оплачивали и свою "комиссию", и своего адвоката, и свои шаги, и своё бездействие, - но что ж никаких сведений о ходе перевода?) И вдруг весной 1969 доходит до нас страничка из журнала "Тайм" - и в нём читаем открыто название "Архипелаг ГУЛаг"!!! - о, ужас! - и будто манускрипт ушёл на Запад без ведома автора, и за ним жадно охотятся западные издательства! Какой кошмар! Откуда эти сведения? Мы-то знаем верно, что ни один экземпляр больше никогда никуда от нас не ушёл, - и не могли же наши благородные друзья нас так предать? Опять - ощущение подтопорной беззащитности. И - раздетости. И - осквернения. Ева ищет связь, оказию, гоним тревожный запрос: откуда это? Если от вас - то остановите же, не смейте! должна быть глубокая тайна! Ответ не менее возмущённый: от нас ничего не могло просочиться, это - от вас. Но мы-то знаем, что не от нас. Но и ГБ - всемогуще! Долгая тревога на сердце. (Много позже, уже на Западе, выяснилось: Карлайлы прямо назвали "Архипелаг" в издательстве и, может быть, похвастали каким-то друзьям, среди них узнала Патриция Блейк, и она-то и написала в "Тайме", чтобы блеснуть своею журналистской осведомлённостью. А был момент - и сами Карлайлы порывались публично объявить, чтобы пресечь воображаемых ими соперников!) А между тем шли месяц за месяцем и, по сведениям Евы, перевод "Архипелага" всё не начинался. Да как же можно?! - книгу о страданиях наших миллионов, книгу, которую мы дорабатывали, почти не имея времени на дыхание, на еду, не оглядывясь на лес берёзовый подле нас, - и эту книгу не начинать переводить, не торопиться? Ева фыркала смейно мне в ответ: "Ну, дайте же людям полежать на флоридском пляже!" О, если б только на пляже! о, если б только этот год один! Карлайлы отдали Уитни первый том, затем второй. По своему сочувствию к делу и трудолюбию он опять бесплатно взялся, сделал начерно оба тома к июню 1970, принялся и за третий. Карлайлы (по его теперь словам) какое-то время поработали на "шлифовке" первого тома, потом покинули эту работу (да и к лучшему, чем наводить их "глянец"). Как и раньше с "Кругом", их и с "Архипелагом", приходится думать, интересовала не многотрудная работа над текстом