Мой венок

-  Надо же, какая блажь пришла в голову,- сказал Виталий Юлианович и вздохнул,- Я не понимаю, почему этот опыт мне не удался - такого со мной еще не было.- Он выглядел удрученным.- Давайте еще один раз повторим,- попросил он.- Я уверен, что на этот раз все будет нормально.

Ясновидящему так хотелось доказать свой класс, что он даже еще не успокоившись от пережитых впечатлений, снова сел напротив черепа и стал на него глядеть. Я подумал, что опять может произойти какая-нибудь неожиданность и не отходил от Виталия Юлиановича.

Через пятнадцать минут экстрасенс отвел глаза и растерянно посмотрел на меня.

-  Опять были какие-то обезьяны,- обескураженно произнес он, и на мою настойчивую просьбу неохотно рассказал мне следующее.

Он испытал опять пробуждение в пещере, увидел двух сторожей у лаза, снова он высвободил ребенка и опять перепрыгивала через него старая самка, гонясь за питекантропом, и он терял сознание. Затем он увидел себя уже сидящим в пещере. С треском горел костер из сухих веток, от чего дыма было мало, но было жарко. Впрочем, близко к костру ему не дали подсесть, и он жался возле стены, с завистью и обидой посматривая на сидевших у огня женщин и детей. Все мужчины ушли на охоту, остался лишь бесполезный калека Виталий Юлианович, питекантропихи озлоб- ленно щерились на него и не подпускали к еде. Старая самка, давняя жена питекантропа, которого из себя представлял Соколов, находилась неподалеку от него.  Виталий Юлианович посмотрел на нее и к своему изумлению поймал на себе ее взгляд, не дикий и злой, но почти как у того затравленного ребенка. Этот взгляд говорил ему то, что он и сам хорошо знал: - Ты отпустил нашу единственную добычу. Знаешь, что это для тебя будет значить, если охотники снова придут сегодня пустые? Ты окажешься на его месте.

Больной питекантроп вдруг понял, почему он так часто предпочитал эту женщину, когда был здоров и силен, хотя рядом всегда было много молодых и алчущих, чтобы он поделился с ними дичью.

Виталий Юлианович и его жена долго смотрели, печальные, друг на друга, и потом отвели глаза. На этом видение экстрасенса закончилось.

-  Что-то нынче ничего путного не выходит,- сказал Соколов и неуверенно добавил,- если вы не против, давайте не будем это записывать в протокол.

Я поглядел на его помятый, разъерошенный вид и ответил: Как хотите,мне ей-богу, не хотелось сегодня иметь с ним объяснения о моем подлоге.

Написав эти строки, я должен в очередной раз извиниться перед Виталием Юлиановичем Соколовым и подтвердить: после этого сеанса я для себя однозначно решил, что Виталий Юлианович - ясновидящий и ни в коем случае не мошенник. К сожалению, все, о чем мне рассказал в последнюю встречу экстрасенс, проверить никак нельзя, однако на кое-какие мысли он все же навел, подтвердил мне то, о чем я и сам уже понемногу догадывался. Древним людям, чтобы выжить в стае зверей в то жестокое время, нужно было иметь друг к другу много доброты. Сострадание - безусловно, было сильнейшим чувством, только от таких эмоций можно впасть в обморок. В наши времена осталось этих чувств два: боль и страх - о чем верно говорил ясновидящий. Несколько раз я видел, как люди падали в обморок от страха, от боли я однажды терял сознание сам. Если верить старинным писателям, то еще в прошлом веке было третье такое чувство - любовь, теперь же от любви ни одна, даже самая нежная барышня не свалится в обморок, можно заключить, что эта способность у людей отмирает. То же самое, очевидно, произошло с состраданием, только гораздо раньше. Питекантропу, превращающемуся в человека, нужно, наверное, было иметь этих мощных чувств много, как птенцу необходима бывает мозоль на клюве, чтобы продолбиться на свет. Когда же звери стали людьми - лишнее с них начало осыпаться: видимо, ни во что лучшее люди развиваться не собираются. Мельчают способности и души и тела - и сила, и все чувства тела: слух, обоняние, вкус; слабеет воображение, память, редкостью становятся честность и доброта. Для своего собственного сохранения человеку достаточно, конечно, одного эгоизма - он же подскажет и породит то, что в любом конкретном случае будет выгодно: страх, или жестокость, или желание нравиться, или сделать добро,- все, что угодно, но все - только лишь из расчета. Если это так - то зачем же мне-то мучаться? Наша профессия невольно подталкивает нас к ощущению жалости, ее очень скоро накапливается столько, что душа ее уже не может вместить. Это мучительнейшее чувство. Бывает разная жалость. У слабых женщин с тонкими лицами - это скорее, скука, тоска. Жалость для меня - это сопротивление, схватка.

-  Вот и пожалуйста, сопротивляйся, борись,- может быть скажете вы,тебе за это платят зарплату.

-  Это так. Только против чего мне бороться?

Вернувшись после сеанса с Соколовым к себе домой, я долго ходил по комнате, затем взял свой детский портрет: мне на нем пять лет, я наряжен в матросский костюмчик с вышитым на груди якорем, прическа на голове "челочка", как тогда называли, помню, что я всегда ревел в парикмахерской, когда мне обривали всю голову, кроме челочки надо лбом, делая ее. На фотоснимке я чему-то широко улыбаюсь.

С этим портретом я отправился в парк Маяковского, бросил его на дорожке в парке прямо в дождевую лужу и сел на скамейку в нескольких шагах от него. Конечно, в мальчике на портрете никто бы меня не узнал. Я проводил свой последний следственный эксперимент.

По аллее изредка проходили люди, удивленно смотрели на лицо ребенка в грязи и шли дальше, женщина с коляской стороною объехала портрет и тоже прошла. Никто не захотел пачкать руки, вытаскивая улыбающегося ребенка из холодной воды.

-  Значит, он излучает к ним уже слишком мало тепла,- подумалось мне.

Помню, как в суворовском училище, где я провел два лучшие года своей юности, мы возмущались, что один кавказец выколол на фотоснимке глаза человеку, к которому он имел что-то против. Я тогда голосовал на бюро роты, чтобы его исключили из комсомола, и значит, автоматически - уволили из училища. Видимо, отношение к людям с этих пор изменилось.

Наконец, подошел нищий и поднял карточку, но пройдя немного, выломал портрет из рамки и кинул на землю, а рамку сунул в свою авоську и ушел.

Я встал со скамейки и побрел по тропинке к реке, оставив свой портрет лежать в парке. На одной из скамеек я нашел крохотный венок из коротких октябрьских цветов, забрал его с собой и спустился на берег. Здесь я вынул из плаща фотографию Ани Кондратьевой, наколол ее за угол на обломок сука, надел на него венок, и оттолкнул ветку плыть по течению.

-  Пусть это будет мой венок ненайденной девочке,- подумал я.- Венок, который почему-то происходит от слова "венец".

На другой день я подал раппорт об увольнении из органов внутренних дел. Теперь, если можете, жалейте уже себя сами. Я за это денег не беру. Ни из-за кого страдать больше я не намерен.