Три портрета - Шемякин, Довлатов, Бродский

То же самое с его исторической - по отцу - родиной, где он впервые побывал осенью 1996 года и где его принимали, как национального героя: у подножия Эльбруса он понял вдруг подсознательную основу некоторых своих композиций, тяги к пепельно-серому колориту - будто бывал здесь прежде, в какой-то иной инкарнации. Помимо генетических, есть еще, по-видимому, мистические корни, особенно у таких метафористов, как Шемякин, с его поразительной способностью к театральным перевоплощениям, к мгновенным мысленным перемещениям из своего времени в прошлое. Да и что такое для художника "свое время", когда он сосуществует одновременно в разных? Как писал молодой Илья Эренбург:

В одежде гордого сеньора

На сцену выхода я ждал,

Но по ошибке режиссера

На пять столетий опоздал.

Оттого, собственно, и все эти перевоплощения, что в одной только современности Шемякину было бы одиноко, тоскливо и тесно. На то и магический кристалл искусства, чтоб расширять горизонты, приобщаться к прошлому генетическому, историческому или легендарному; петербургскому, венецианскому или кабардинскому. Маски и лики, в которые художник глядится, как в зеркало.

Вот еще одно его театральное представление - изумительный альбом "Жизнь Рембрандта", листая который, я вспомнил учение Эммануэля Сведенборга о таинственном сродстве душ. Впрочем, этот сериал в той же мере автопортрет Шемякина, что и портрет Рембрандта. Продолжу театральную параллель: Шемякин играет Рембрандта не по Станиславскому, а по Мейерхольду или по Брехту, то есть остраненно - перевоплощаясь и одновременно оставаясь самим собой.

Рассматривая работы Шемякина в хронологическом порядке, поражаешься, как быстро он осваивает, всасывает чужие традиции, будь то Сезанн, Дюрер, Сутин или Ян Мостаерт - классики, современники или примитивисты. Словно гигантская губка! Даже о соцреализме отзывается с уважением и симпатией. То, о чем писала Ахматова: "Налево беру и направо..." И как он благодарен своим учителям и товарищам, редчайший в художническом мире альтруизм! Мало кому ведомого живописца Михаила Шварцмана называет гениальным человеком и мечтает издать двухтомник его работ. В своем собственном двухтомном альбоме помещает репродукции картин своих коллег, а у него в мастерской висят их оригиналы. Даже в его парке бок о бок с его собственными скульптурами, стоят чужие: упомянутые огромная голова работы Леонарда Баскина, а голый Чехов - Михаила Аникушина. Своей школе при Репинском институте, в которой ему так и не дали доучиться, отдает денежную часть полученной им от Ельцина премии.

- Почему я благодарен своей школе? Для того, чтобы экспериментировать, надо овладеть первоначальными навыками.

Вот именно: сначала научиться, а потом выкинуть из головы, чему учили, как считала Анна Голубкина, русский скульптор-импрессионист. А моя учительница, помню, говорила: кто помнит правила, никогда не научится писать грамотно.

Родной свой город Шемякин отдарил щедро и многократно: не только деньгами и выставкой, но - и это, пожалуй, главное - тремя памятниками, а в замысле еще и четвертый (двенадцать двухметровых "петрушек" во главе с Петром Великим в кошачьей маске). На набережной Робеспьера, в аккурат против следственного изолятора "Кресты", стоит его памятник политзаключенным: двуликие сфинксы - девичья половина обращена к набережной, а оскаленный череп к бывшей тюрьме. На кладбище Сампсониева монастыря - в честь Сампсония Странноприимца, покровителя странников, - памятник иностранным первостроителям Петербурга: шестиметровая гранитная стена, под часовню, с бронзовыми барельефами и французским окном, рама которого образует крест; перед окном - бронзовый стол, на нем подсвечник, карта (изначальный план Петербурга) и скромный натюрморт - хлеб, сыр, бутыль; перед столом - кресло. (Над обоими памятниками успели уже надругаться - подсвечник отломали, лики сфинксов измазали белой краской.)

Главный питерский монумент Шемякина - памятник "строителю чудотворному", сработанный им в 1989-ом и установленнный, спустя два года, в Петропавловской крепости, где он смотрится, может быть, еще лучше, чем в шемякинском парке в Клавераке: держит окружающее пространство, как сказал академик Лихачев, добавив, что "к нему боязно подойти, как было боязно подойти к Петру живому."

Петр - центральный образ в творчестве - и в жизни - Шемякина. В доме висит портрет Петра работы Боровиковского, портретом Петра открывается двухтомный альбом Шемякина, посвященный опять-таки создателю Петербурга. Шемякин причисляет его к "первым настоящим демократам в России", с чем, конечно, можно и поспорить, дает ему очень точную характеристику "восхищенный человек", и указывает на свое с ним сродство:

- У нас с ним много общего - страсть к бурлеску, карнавалу. Все это тоже часто кончалось смертельно, от перепоев. Экстраординарная личность!

Это из того разговора, где Шемякин говорит о своих запоях - о том, что девять раз "подшивался", пока несколько лет назад не завязал одной силой воли (если продолжить карамазовскую параллель, то "период Мити Карамазова" у Шемякина, хочется верить, уже позади). С другой стороны, именно петербургская - а потом парижская и ньюйоркская

гульба послужили одним из источников карнавальных "петрушек" Шемякина. И гульба эта была с паясничаньем, переодеванием и раздеванием, по части которой главным спецом был поэт и эксгибиционист Константин Кузьминский, которого я повстречал как-то на шемякинском вернисаже в Мими Ферст и сказал, что он остепенился и теперь несколько отличается от себя прежнего на вывешенных фотографиях, где заснят в костюме Адама. ККК, как он сам себя именует, воспринял мои слова как сигнал к действию и, отдав посох Шемякину, обеими руками засучил свой балахон, под которым оказался голый. Скандала, однако, не вышло, а Шемякин отнесся к выходке своего питерского дружка со снисходительностью метра. Что ж, еще Руссо писал, что игра - самая серьезная вещь на свете.

Между прочим, заключительная книга лирической эпопеи Пруста называется "Обретенное время". Тщетная в плане жизненном, попытка обрести утраченное время может удасться только в искусстве. Вот о чем я подумал, уходя с ностальгической выставки Михаила Шемякина.

- Я - человек 'отвязки', бурлеска, карнавала, - говорит Шемякин, продолжая параллель между собой и Петром.

Любовь к театральным выходкам и бурлескам художник продемонстрировал не только в бронзах, полотнах и рисунках, но и самолично, явившись на открытие выставки "Театр Михаила Шемякина" в одном из своих венецейских костюмов, с диковинным орденом на груди. Согласитесь, однако: одно - разгуливать в нем по улицам Серениссимы во время маскарада, где что ни прохожий, то маска, другое - заявиться в таком виде в картинную галерею Мими Ферст в Сохо. Эффект был замечательный - как и задумывалось. Зрители тут же бросились фотографироваться с этой псевдоисторической фигурой. Ну точь-в-точь как снимаются туристы - чему я сам был весной 1998 года свидетель и о чем еще напишу - на фоне шемякинского памятника Казановы в Венеции. А не играет ли теперь Шемякин самого знаменитого венецианца, великого трудягу на ниве любви, переодевшись в платье его эпохи? Тем более, помимо скультуры, на той же выставке висели непристойные рисунки под видом дневника Казановы, боковуши к его венецейскому памятнику.

Вот некрофильская сцена соития в гробу - великого любовника с одной из бесчисленных партнерш, хотя, как известно, мужские силы отказали Казанове задолго до смерти. А что если посмертно они к нему вернулись, и фактическая ошибка Шемякина на самом деле его метафизическая догадка? (Шутка.) Остроумные композиции Шемякина с фаллами я бы назвал скорее эротическими, чем сексуальными - они веселят, а не возбуждают. Эрос без Венеры. Эта игра в секс, а не секс во всей своей красе и силе. Здесь и проходит граница между искусством и порно, хотя художнику и не зазорно эту границу перешагнуть в случае надобности: Утамаро, Пикассо, Набоков, Миллер, тот же Лимонов. Что до Шемякина, то он остается по эту сторону границы, будучи утонченным, ироничным эстетом до мозга костей.