Три портрета - Шемякин, Довлатов, Бродский

Шемякин изобразил анахорета выглядывающим из глазницы гиперболического черепа. Это довольно точная иллюстрация к стиховой характеристике ("Глядит аскет из мозговой пещеры...") и одновременно в близком родстве с многочисленными черепами в его живописи, графике и скульптуре. Черепомания берет начало опять-таки в детстве художника: в кабинете отца он видел знаменитую пирамиду черепов на картине Верещагина "Апофеоз войны", а сам частенько натыкался на черепа русских и немецких солдат в послевоенном Кенигсберге.

- Я люблю этот образ и как совершенную скульптурную форму и как философский элемент, который говорит мне о моем прошлом и о моем будущем, признается художник.

Так, может быть, выглядывающий из черепа-пещеры пустынник есть своего рода метафический автопортрет самого художника? Избегнем, однако, домыслов и отсебятины, тем более через страницу-другую мы дойдем до его "официального", так сказать, автопортрета, где череп также присутствует, как, впрочем, и другие некрофильские элементы. Законный вопрос: а в чем, собственно, разница между миро-творцем и мифо-творцем, окромя единой буквы? Ведь миф и есть мир, пусть и потусторонний, с самыми невероятными и страховитыми существами, какие только может изобрести человеческая фантазия. Босх, с его буйной, необузданной фантазией был, как известно, любимым художником испанского короля-изувера Филиппа. А как бы отнесся к шемякинскому паноптикуму Сталин? Вопрос, признаю, гипотетический. А вот, что, в самом деле, интересно: где Шемякин подсмотрел это гениальное ублюдство? Откуда явились эти гротески, упыри и уродцы? Из Апокалипсиса? Из фольклора? Из сновидений? Или художник-трагик творит в соавторстве со своей трагической эпохой?

Есть, однако, разница между мозговой все-таки игрой прежнего Шемякина, его рациональными, пусть и чувственно-эротической природы (чтобы не сказать породы), чудищами и масками, народонаселением его "фантомов", карнавалов и бестиария Св. Антония - и жуткими гротесками нынешних "ангелов смерти", выпадающими из художественной орбиты Шемякина, лишенными цветового шарма, трудными для восприятия. Возникшие на полубессознательном уровне, кой-кому из зрителей с более уравновешенной психикой они могут показаться упражнениями в дадаизме, а то вовсе китайской грамотой. Хотя на самом деле Шемякин никогда не доходил до такой откровенности и непосредственности, как в своих акварельных иероглифах. Каким-то совсем уж незащищенным предстает он в этих размытых, амебных образах, из которых словно на наших глазах возникает то безымянное чудовище, а то и нежная, почти вермееровская головка. Знает ли сам Шемякин заранее, куда поведут его кисть и перо? Он спускает с привязи свое подсознание, отключает рацио, а потому - не результат, а процесс, образ не окончателен, но в процессе зарождения и формирования. Нам дано заглянуть в художественную утробу и наблюдать развитие образа-эмбриона.

Ничего не осталось от прежнего карнавального, хоть и с потусторонними вылазками, веселья его петербургско-венецианских масок. Шемякин дал себе волю - работает самозабвенно, погружаясь в стихию солипсизма, без оглядки на зрителя. Жанрово, может быть, и маргинальные, эти смертные видения Шемякина пробивают брешь в его собственной традиции. Именно этим своим качеством они мне и близки, независимо оттого, близки ли они тематически, эстетически либо душевно: в конце концов искушение у каждого свое - одному оно является мурлом, а другому, наоборот, прелестницей. Гиблое это дело в искусстве инерция, дубли, автоцитаты, тавтология. Забыл, по какому поводу, да и неважно, - Шемякин цитирует коллегу-приятеля: "Ну, хватит, Миша, на легенду мы уже наработали!" Однако вместо того, чтобы подводить итоги, прославленный и тем не менее - упорно антиистеблишментный Шемякин начинает все сначала, как дебютант, будто нет за его спиной более трех десятилетий художественного опыта. Редко кто себе такое позволяет.

Несомненно, такой Шемякин - с его болезненным упором на кошмарах бытия и сюжетным смертолюбием, с искаженными, разъятыми, распятыми персонажами, с разбрызганными, как грязные кляксы, акварелями, застрявшими где-то между фигуративно-предметным и отвлеченным искусством - кого-то из своих поклонников может и отвратить. Случается сплошь и рядом. Вспомним, к примеру, как Пушкин к концу 20-х потерял прежних читателей, обогнав и оставив их далеко позади в своем художественном развитии. Однако в подобных реминисценциях нет ничего утешительного. В любой разведке - в том числе, творческой, - всегда есть смертельный риск.

По примеру художника, но рискуя куда меньше, идет автор этого эссе, пытаясь по эмбриону судить о будущем Шемякина.

Будущий Шемякин

Шемякин воздвиг себе памятник - вполне рукотворный. Он стоит у него в парке, а до того побывал на его выставках в Нью-Йорке, Москве, Санкт-Петербурге, в старинном замке Ледреборге, недалеко от Копенгагена, где, кстати, именитые гости не поверили хозяину герцогу Холстайну, что вот эта и другие скульптуы Шемякина сделаны их современником, а не далеким предком. Такова магия подлинного искусства. Вообще, ансамблевой скульптуре Шемякина тесно в музейных залах, они рвутся на просторы улиц, площадей, набережных, парков и кладбищ. Мне почему-то жаль, что не Шемякину был заказан надгробный памятник Владимиру Высоцкому, с которым его связывала дружба и чей четырехтомник с иллюстрациями и альбом пластинок он выпустил на свои деньги. А не для кладбища ли предназначил он свой конный автопортрет? Продавать его Шемякин, во всяком случае, отказывается наотрез. Как плотник загодя мастерит себе гроб, так и Шемякин заранее соорудил этот великолепный надгробный памятник.

Какой контраст между излучающим покой и статику конем и раздираемым противоречиями человеком! Вот уж, действительно, распад и гармония. Словно человек отпал от природы, от Бога как в гениальном афоризме Шеллинга: "В человеке Бог снимает с себя ответственность и возлагает ее на плечи Homo Sapiens." Вполовину одетый в зеленые доспехи, в другую - анатомически обнаженный до ржаво-коричневых костей, мышц и сухожилий, всадник держит в руке крошечный череп, напоминая Гамлета с черепом Иорика, а вместо головы у него - обращенные на четыре стороны маски, фронтальная - с закрытыми глазами. (Маски - портретные, с самого Шемякина, но, вместо одной заказанной, ему принесли четыре копии; вот все и пригодились через несколько лет, когда он делал свой автопортрет.)

Посмертный памятник самому себе при жизни, наподобие "Эпитафии себе заживо" князя Вяземского. Мистика рационализма. Взгляд на себя из могилы. Одновременно

памятник имяреку, человеку вообще, то есть отчужденный автопортрет, а посему и имя у этой скульптуры символическое: "Прошлое, настоящее, будущее". Название это многократно обыграно - в том числе, взглядом всадника на череп, будто это его собственный, взглядом издалека, сквозь время и пространство. А если к этому добавить постамент с символическими медальонами и барельефами, то я бы сказал, что развернутая метафора Шемякина достигает мифологической высоты, прочитывается как притча.

Шемякин заглянул за земные пределы, наш же маршрут - местный, ближний: на несколько лет вперед. Любезный хозяин (вместе с Сарой де Кей, подругой и менеджером) ведет нас из комнаты в комнату, из дома в парк, из парка в другой дом. В этом другом доме и расположена его скульптурная мастерская, отдельная от тех, где он пишет и рисует. Хоть сюжеты и образы и кочуют у него, как цыгане - из одного вида искусства в другой, тем не менее именно со скульптурой, его первой любовью и его фаворитом по сю пору, связаны самые грандиозные замыслы. Об одном я упоминал - карнавальное шествие во главе с императором Петром в кошачьей маске для Петербурга. Другой для Москвы "Дети - жертвы пороков взрослых", над которым Шемякин работает в тесном содружестве со столичным мэром Юрием Лужковым. Уже готовая многопанельная композиция "Чрево Парижа" так и не была установлена там, где ей стоять сам Бог велел - в столице Франции. Трагедия скульптора-монументалиста - включая таких великих, как Роден, - в недовоплощенности таланта, в недоосуществленности замыслов. Одно - сочинять в стол стишок, даже роман, другое - работать над памятником, не будучи уверен, что найдется для него заказчик. Говорю сейчас о главной работе, его opus magnum - в полста фигур композиция "Палачи и жертвы". Мне повезло - я видел проект всего памятника и первые его образы, слушал пояснения художника.