Отреченные гимны

Но несмотря на непроясненку и перетрух, Нелепин в тот же день согласие на сотрудничество с фирмой дал, контракт с ней подписал. Подписал потому, что генерал Ушатый ему нравился. Не походил он на обычного генерала, да и вообще фирма, ее лесенки, зимний сад с птицами, компьютерные комнаты и информзал не просто понравились Нелепину - они влюбили в себя тихого провинциала навсегда, навечно.

Иногда здание фирмы даже представлялось ему живым. Особенно в первые ночи, которые проводил он в кабинетике Ушатого, на узкой козетке. Только начинал он засыпать, как прокатывалась по всему зданию какая-то дрожь, а затем словно паутинкой или легким, но упругим крылом летучей мыши прикасался кто-то к его лицу, щекотал губы, подхихикивал тайно.

"Чепуха, чушь, - успокаивал себя Нелепин, - метро-то рядом, вот дрожь и идет".

Откуда было знать бедному провинциалу, чем занимаются на фирме? Кое-какие слухи до Василия Всеволодовича, конечно, доходили. Кое-что сболтнул Чурлов, кой о чем вскользь упомянул Ушатый, но темноты и туманности, наплывавшие из закоулков трехэтажного дома в Даевом переулке, раскинувшего два желтеньких крыла недалече от разрушенной, но вовсе не уничтоженной Сухаревой башни, - оставались. Нелепин то понимал вдруг, что вокруг происходит, то снова путался в догадках. Словно включали-выключали свет: светло - темно, темно - светло. Кое-что по-настоящему прояснилось только в конце седьмого дня пребывания на фирме. И принес прояснение, как повелось уже, генеральский медовый басок:

- Пора, Вася, пора! Пойдем, поглядишь... Надо тебе возможности наши знать. Не все ж голых баб снимать! Когда еще от них, от баб, толк будет! Пойдем! Может, оно и того... и муторно. Да ведь наша, наша тематика!

Прямо из кабинета крохотного внутренняя потайная дверь увела вниз по лестнице, лестница же вбежала в небольшой кинозал.

Только вошли - вмиг пропал свет. Нелепин не успел сесть, не успел к чему-либо прислониться: провалился Ушатый, исчезли шторы и двери, вообще показалось, - нет никого и на сто верст вокруг, а есть одна наглая, разбойная тьмища.

И вот по краю этой тьмы, треснувшей сбоку и справа, как черная юбка на бедре, по краю тьмы, показавшей узкую телесную полоску, по грязненькому осеннему двору рванулся-побежал человек. Он пронесся по двору, как обожженный, не сбавляя скорости, обогнул угол какого-то здания и с ходу врезался в небольшую группку чем-то, как и сам он, до смерти напуганных людей.

- Десятый! Хватит! - голосом наглого вороненка, голосом слабым, сиплым, лишенным звуковой плоти и оттого неприятным, крикнул кто-то из тьмы. - Гони всех к желобу!

Тотчас автоматчики в масках, в какой-то санитарно-стерилизаторской, а может, просто в новой военной форме, прикрытой длинными гражданскими плащами, окружив девятерых мужчин и одну - в старомодной шляпке, с бантом на груди - пожилую женщину, погнали всех уступами каменных двориков вверх. Так гурьбой они и втянулись в расположенный метров на тридцать выше места сбора, наполовину замусоренный, наполовину чисто выметенный сквер. С одной стороны сквер замыкала кирпичная глухая стена. Именно с этой стороны сквер и был чист. С трех других сторон сквер был обнесен невысокой фигурной решеткой, размыкался двумя бежавшими вверх и одной опускавшейся вниз лестницами. Меж стеной и сквером угадывалось углубленье - ров или желоб. Желоб был отгорожен высоким, сантиметров в семьдесят, парапетом. На желтой стене редко-обморочно, то умирая, то потихоньку накаляя нити, мерцал круглый лимонный фонарь. Свет его был ненужным, лишним: рядом со сквериком уже вовсю шуровал рассвет. Свет фонаря раздражал людей в новой форме, вызывал у них колебания, замешательство. Скупая автоматная очередь - и осколки фонаря тонкой беззвучной струйкой ссыпались вниз без остатка.

- На парапет! На парапет их! - снова прокаркал вороненок из второй группы автоматчиков, не принимавших участия в непосредственном конвоировании. По голосу было ясно: кричавшего что-то томит. Ясно было также и то, что он умеет и любит распоряжаться, но распоряжаться хочет почему-то не один, а как бы вместе со всеми, из толпы, из-за чьей-то спины. - Выравнивай! Ровней, ровней ставь!

Кто-то из пригнанных пробовал было кричать, но, получив дулом в зоб, захлебнулся кровью, затих.

Утро, меж тем, прибывало. Свет его, шипя и потрескивая, тихо вспыхивал, разгорался. Слышно было, казалось даже, как редеет сам воздух, толчками исторгая из себя крупицы и капельки тьмы.

Военные в странной форме старались загнать задержанных на парапет. На парапет, однако, никто взбираться не хотел, люди скрыто отбрыкивались, соскакивали, валились вниз на каменистую землю сквера. Одна только женщина в старомодной шляпке, с полубезумным старческим кокетством, проступившим вдруг на простеньком личике, дурно-припадочно улыбаясь, взобралась с помощью двух автоматчиков на парапет и на нем, чуть выставив вперед правую ножку, застыла. Маленькая, в длинном пальто, без единой морщинки на лбу и на шее, она напоминала покрывшуюся зеленцой и наростами времени бронзовую статую пионерки, из озорства кем-то обряженную во взрослую одежду. Кроме маленькой женщины удалось загнать на парапет двух ребят лет шестнадцати, но они тотчас спрыгнули назад. Скрючившись, туда же пытался влезть пожилой одышливый мужчина, у которого начинался приступ астмы. Наконец, обессиленный приступом, он оставил попытки взобраться на невысокую эту ограду и просто прилег на нее.

Автоматчики, обрабатывавшие ночных прохожих кулаками и прикладами, внезапно резко разошлись в стороны, обнажив пространство меж парапетом и четырьмя военными в необычной форме, все это время стоявшими в глубине сквера. Трое из четверых автоматчиков тут же сделали несколько шагов вперед. Чувствовалось: они знают, что и как делать, и хоть замерли на минуту, но вовсе не от растерянности, а может, для того только, чтобы заглотнуть остатнего, кое-где еще пластами висящего космоса уходящей тьмы. Этой паузы единственный оставшийся сзади человек не выдержал. Ему почудилось, что выступившие вперед попросту сдрейфили, и он, добавляя к вороньему писку жестяной сиплости, заорал:

- Давай! Йоо... Давай!

Теперь оставшийся сзади был виден отлично. Рыхлый, круглоплечий и широкозадый человек вел себя диковинно. Да и выглядел он (в основном из-за неаккуратно налепленной на лицо широкой бороды, никак не вязавшейся с формой) странно. Пегая борода, которой человек хотел прикрыть всем известное, широкое, жабье лицо, все время топорщилась, задиралась, человек непрестанно ее поправлял, и глаза его от этого неудобства пылали бешенством.

- Давайте!.. Не люди это! Ррабы! Ыы... - не умея подавать ясных и точных военных команд, прохаркнул он.

Вышедшие вперед в командах, однако, не нуждались. Не обратив на кричавшего внимания, они додержали до конца для непосвященных бессмысленную, а для себя абсолютно ясную паузу, затем разом - как три рокера с короткоствольными гитарами, просчитав про себя беззвучно: и-раз, и-два, и-три, - поддернули автоматы и дали три сдержанные, а за ними (словно с наслаждением освобождая полные мочеточники) - две длинные очереди.

Люди, до этого топтавшиеся у парапета в некотором недоумении, стали падать. Цепляясь друг за друга, тихо подвывая, мыча, не имея уже времени и сил для настоящего вдоха и крика, валились они на землю. Лица, кривимые ужасом, а иногда жалковатой ухмылкой, выражали скорей туповатое недовольство, чем гнев. Старик-астматик, лежавший на парапете, было приподнялся, но, получив пулю в шею, повалился навзничь. Глаза его закрылись, рот, - наоборот, открылся, стал круглым, как слива, губы чуть вытянулись вперед, словно старик хотел выпустить изо рта мыльный пузырь, щеки раздернуло в стороны, кадык поехал вниз...

И тут из старикова рта выскочило маленькое, ничего не весящее, палево-прозрачное облачко. Выскочив, облачко тотчас вертикально взмыло вверх и там у щербинок желтой стены, зацепившись за ее край, пропало: то ли рассеялось, то ли лопнуло, то ли с невиданной, не фиксируемой глазом скоростью ушло на юг, в сторону Москвы-реки. И сейчас же другое облачко, задрожав в неправдоподобно резком, зернистом свете, вымоталось изо рта у одного из шестнадцатилетних ребят. Облачко шатнулось ввысь, к зубцам стены, но вдруг как-то смялось, скукожилось и против всех законов, влекущих невесомые тела вверх, - прянуло вниз.