Обратимый рок

Вечер на этой широте и долготе ни с чем нельзя сравнить. Море вспыхивает тысячами голубоватых искр при малейшем шевелении рукой воды. Человек, плывущий в ночной воде, начинает искриться и светиться. В воздухе, в свою очередь, летают светлячки с фосфорицирующими прозрачными телами. Пахнет цветами, лесной прелью, солью морских водорослей, грибами и свежестью дальнего прибоя, который ворчит где-то по ту сторону мыса, глух перекатывая камни. Все блаженствуют у костра в тихой прохладе под южными яркими звездами. Шашлык больше не интересует Фрези. Набросившись с голодухи сначала на рыбьи потроха, потому на рыбу в любом виде, она поводит своими острыми ушами, изредка по лошадиному пофыркивая в темноте.

Сытые и сгоревшие на первом солнце, все четверо сидят, кутаясь в одеяла, но не одеваясь из принципа. Костер потрескивает и окутывает людей душистым дымом при порывах ветра. "Хорошо-то как, ребята, а!.." - повторяет Виктор, единственный сегодняшний реальный добытчик. Саша, не считая собственной собаки, не поймал на свой спиннинг никого. Рита и то гордится несколькими грибами, найденными прямо у палаток.

"Так какими вы судьбами на Дальний Восток? - спрашивает Виктор, наливая из фляги уже что-то новое. - Люка говорила, что вы... ты там преуспевающий ученый, чуть ли не лауреат в своем Ленинграде." "Тут по птицам кто-то выстрелил, и раздался крик... - неожиданно сказала Рита. - Так говорит мама." "Антисемитизм? - с доверительной готовностью спросил Виктор. - Тогда может быть на все плюнуть и в... свою страну? Почему вы все-таки на другом Востоке оказались?" "Если бы антисемитизм... Я бы понял. Я, как это ни странно, сам скорее юдофоб, чем юдофил. От слова "фобия" - боязнь. Я достаточно насмотрелся на разных особо наглых людей. И среди них было немало евреев. А Восток... тем более "наш" Ближний Восток, от меня пока более, чем далек. Я бы просто сгорел от стыда и раздражения, если бы поселился среди тех, кто считает себя настоящими евреями. Мне случилось как-то с ними столкнуться на конфединцеальных тасовках. Достаточно фальшивая и экзальтированная публика. Я предпочитаю традиционный советский интернационализм. В конце концов, евреям никогда в новейшей истории не давалось столько прав, как "комиссарам в пыльных шлемах" времен Гражданской войны. Их соплеменники в белой армии были не более, чем едва терпимыми жидками, а не вершителями судьбы своей родины." "Те из этих героев, - вдруг тихо сказала Люда, - кто тогда же расстался с интернационализмом в пользу сионизма и воевал за свободу евреев жить в Палестине, ничуть не меньше уважали себя и не без основания." "Ты-то откуда знаешь? - поразился Виктор. - Знаете, Саша, у Люды в Киеве есть дед. Старый большевик, еврей, кавалер какого-то ордена, полученного от главнокомандующего самой большой армии тех лет, пятимиллионной Красной Армии - Льва Давидовича Троцкого, между прочим..." "Так ваш дедушка..." "Между нами говоря, он сейчас сионист, посещает примерно такие же тусовки, о которых говорите вы, но выносит оттуда иные впечатления, Саша." "Так что же произошло в Ленинграде?" " Рутина, в общем-то. Начальство боялось за свою шкуру и не пропустило мой доклад на международной конференции в Москве. А я в наглую послал тезисы от своего имени. На их базе мой коллега сделал там доклад от своего и его института имени. А тема идет только у нас. И все это знают... - Саша задохнулся и с трудом прокашлялся. Рита, как по-видимому это делала Жанна, положила ему ладошку на дрожащие на коленях руки. - Тогда мне предложили подписать, как руководителю темы, что доклад был по моей инициативе. А тему как раз за неделю до событий засекретили... Короче говоря, я едва избежал суда и тюрьмы, но вылетел из института без права заниматься своей темой где бы то ни было, так как лишился соответствующей формы секретности. Преподаю, подрабатываю учителем математики в школе. Вот собаку завел для снятия стресса. А самое гнусное, что все вроде бы, в глаза, сочувствуют, а сами тайно все, что от них требовали, против меня подписали..." "У меня примерно то же, - заторопился Виктор. - Мою авторскую операцию доверили делать только моей зав кафедрой, как жене ректора. А мне велят вести рутинных больных и..."

***

Все это было...

Они на самом деле провели неделю на острове, названном в честь русского немца на царской службе, открывшего некогда этом архипелаг для России. Своеобразие дальневосточных субтропиков, круглосуточный рокот прибоя со стороны открытого моря, знойное небо, бесконечные беседы у костра. Все это было до того дня, когда Люда, как-то тревожно взглянув на ласковую синь Японского моря, вдруг заявила, что ей надоело питаться только рыбой, видеть только трех человек, спать в палатке, готовить у костра. Тем более, что завтрашним полуденным катером должна была приехать Жанна, с которой Люде почему-то не хотелось видеться...

Утром они собрались с Виктором на обычную утреннюю рыбалку. Люда всегда сидела на надувной подушечке напротив мужа за веслами. Море было удивительно гладким, каким-то фальшиво плоским. В воде отражалась даже белая кепочка Люды, которую она всегда надвигала на глаза. И утес мыса отражался в воде во всей своей красной с зеленью неестественностью. Штиль располагал к дремоте. Люда опустила кисть в теплую прозрачную изумрудную воду и тихонько посапывала, пока Виктор, тоже в сладкой неге, со сна подергивал леску. Очнувшись в очередной раз от дремы, он увидел дымок костра, фигурки друзей на берегу, собаку, гоняющую коров. Последний живой взгляд на живых людей... Он больше не мог держать глаза открытыми в этом мареве и тихом плеске воды под тонким резиновым днищем, надеясь, что его разбудит подергивание крючка при неизбежном клеве...

Но пробуждение наступило не поэтому. Люда тормошила его за колено: "Папка, проснись... Волна поднимается... И туча там какая-то, по-моему, нехорошая..." Виктор одним взглядом оценил все - их снесло течением опасно далеко от берега и вынесло из безопасного пролива. И эту грозную тишину с судорожными порывами холодного ветра. Гладкая нога жены вдруг прямо у него на глазах покрылась крупными пупырышками. Спокойно, приказал он себе, в этой ситуации нет ничего опаснее паники, Витька..." Он налег на короткие почти бесполезные на таком расстоянии от берега весла. На Люду полетели брызги. "Папа, - прошептала она. - Так не пойдет. Греби как обычно. Мы успеем до тучи." Лодка пошла к берегу, который словно продолжал удаляться. Люда лихорадочно оглянулась в направлении его взгляда и посмотрела ему в глаза с предсмертным ужасом. В глубине ее зрачков он увидел вдруг нечто, что с завистью замечал во взглядах жены, обращенных на кого угодно, хоть на этого Кондора, но не на него самого. "Плохо, Вика? - одними губами спросила она, судорожно сглотнув слюну. - Можно я помогу..." Она положила свои пальцы на его побелевшие на веслах кулаки и так пыталась вдохновить его мужество своей слабостью. Берег действительно стал заметно приближаться. Но одновременно лодку стало плавно поднимать и опускать на еще голубых и гладких волнах. Вокруг утеса вставали белые столбы прибоя. Люда напрягалась, как могла, уже всерьез помогая ему грести. Аська, подумали они одновременно. Их тонконогая, своенравная нелепая дочка... Что с ней будет?.. Волны как-то сразу стали темно-серыми и уже не ласковыми, а злобными. С них слетали от усилившегося ветра белые хлопья пены. Их сразу окунуло словно в зеленую бездну первой накрывшей волной. Люда сразу стала совсем жалкой в своей мокрой кепочке, с прилипшими к плечам волосами. Вторая волна ударила откуда-то снизу, бросив Люду на Виктора и едва не вышвырнув за борт. Она судорожно вцепилась ногтями в его скользкие плечи. Он подхватил ее, бросив весла. Лодку завертело. "Папочка... да ведь мы гибнем, понимаешь?.. Держи меня!! Держи же..." Лодку как-то сразу вдруг вырвало из-под них, она взмахнула, как крыльями, своими яркими веслами, показала пропоротое волной днище и исчезла в мессиве бурунов. Теперь волны уже сами несли их к берегу. "За шею! - раздирая рот кричал Виктор. - не за плечи... Сцепи свои руки вокруг моей шеи!! Ну, мать... Дер-жись!!!"