Полтора квадратных метра

- И вас не примешь за простого человека, Матвей Спиридонович, просияла Елена Александровна. - В этом кителе да еще в профиль... Вы прямо полковник в отставке.

- Полковник, по которому плачет уполовник, - усмехнулась старуха Урожайкина.

- А что? Меня в трамвае одна девушка так и попросила: "Товарищ полковник, подвиньтесь, я сяду", - сказал Судаков.

- Ну, соловья баснями не кормят. Вам что налить, беленького или красненького? - спросила хозяйка у Елены Александровны.

- Мне как всем.

Ее посадили рядом с Судаковым, налили полную стопку водки: она взяла ее двумя пальчиками и долго тянула, закрыв глаза.

- А что, с закрытыми глазами водка слаще? - спросил Павел Семенович.

- Просто не могу смотреть на нее, - ответила Елена Александровна, передергиваясь, как на морозе.

- И я не могу видеть ее, проклятую, - сказала хозяйка, - тоже зажмуркой пью.

- А иначе глаза вырвет, - отозвалась старуха Урожайкина.

- Бабы вы, бабы и есть, - Судаков усмехнулся и покачал головой. - На всякое серьезное дело у вас духу не хватает.

Сам он пил легко; ни один мускул не двигался на его лице, и если бы не судорожно трепетавший кадык на сухой шее, то можно было бы подумать, он ее и не глотает, водка сама льется в его утробу, как через просторный шланг.

- Говорят, вы поете хорошо, Матвей Спиридонович? - спросила Елена Александровна.

- Хорошо ли, плохо ли, но для вас спою, - решительно сказал Судаков.

- Для милого дружка хоть сережку из ушка, - ласково кивнул ему Павел Семенович.

Судаков сурово посмотрел на него, насупился и вдруг запел высоким легким голосом:

При бурной но-оченьки ненастной

Скрывался месяц в облаках...

Старуха Урожайкина враз посерьезнела и ждала нового куплета, глядя в пол; потом мотнула головой и с ходу влилась в песню, широко растягивая слова, играя переливами тоненьким чистым голосом, неведомо откуда взявшимся у этой плоскогрудой сумрачной старухи.

На ту-у-у зеле-е-о-о-ну-ю могилку

При-и-шла краса-а-а-вица в слезах...

В это время кто-то сильно постучал в дверь.

- В чем дело? - спросил Павел Семенович.

- Довольно! Отпелись... - раздался за дверью пьяный голос Чиженка. Расходись по одному! Бить не стану... Или дверь изрублю, ну?

Он вынул топор из-за пазухи и несколько раз с силой провел лезвием по обшивке. Раздался сочный хруст раздираемого дерматина.

- Ой, не пускайте его! Не пускайте. Он зарубит меня! - вскрикивала Елена Александровна и стала делать так руками, вывернув ладони наружу, словно отталкивалась от кого-то.

- Отойдите от двери, или я вызову милицию, - сказал Павел Семенович.

- А я говорю, расходись! - и опять удар в дверь и треск дерматина.

- Ну-к, я пойду успокою его, - сказал, вставая из-за стола, Судаков.

- Он зарубит вас, Матвей Спиридонович! - ухватила его за руку Елена Александровна.

- Эй, обормот! У тебя что, денег много? - спросила Мария Ивановна, подойдя к двери.

- Все что ни есть пущу в оборот. Но и вам жизни не дам. Расходись, говорю! - кричал Чиженок.

Судаков все-таки открыл дверь и вышел.

- Ну, чего топором-то размахался?

Чиженок от неожиданности отступил шага на два:

- Га! Счастливая влюбленная пара... А ежели я по шее тебя топором? А?!

- Я вот вырву топор-то да тебя по шее.

- Ну, попробуй! Вырви... Давай! - Чиженок подходил к Судакову, но топор держал за спиной.

- А ты попробуй вдарь?! Ну? - ярился и Судаков.

Так они с минуту стояли нос к носу, с брезгливой гримасой глядя друг на друга.

- Шшанок, - сказал Судаков.

- А ты кобель старый.

После чего дверь снова захлопнулась перед Чиженком, и он с запоздалой яростью ударил в нее несколько раз топором.

- Ах, вот как! Ну теперь пеняй на себя. - Павел Семенович сорвался к телефону.

И пока позвякивало, раскручиваясь, телефонное кольцо, Чиженок стоял за дверью тихо, слушал.

- Але? Милиция? Милиция? Мне дежурного! Что? А где он? Куда звонить? Ах, черт... - кипятился Павел Семенович.

И когда опять заверещало телефонное кольцо, в дверь забухало с новой силой:

- А я говорю, разойдись! Полюбовники, мать вашу...

5

Дежурил по милиции в эту ночь участковый уполномоченный лейтенант Парфенов. С вечера к нему зашел пожарный инспектор капитан Стенин:

- Вась, приходи после ужина в пожарку - с бредежком полазаем по запруде. Ночь теплая.

- А где бредень взял?

- Дезертир принес.

- Сам-то он будет бродить?

- Ну! Мы с тобой в бредне-то запутаемся. Он у него что твой невод одна мотня десять метров.

- Тогда приду.

Дезертир считался лучшим рыбаком на всю округу. Мастерству этому он обучался поневоле. Многие годы рыбалка по ночам была его главным доходом.

Сперва Дезертир пропал без вести. В сорок третьем году по нему уж и поминки справили. Потом объявился живым... через двадцать лет. Все эти годы просидел он в собственном подполе. Не так чтобы просидел - работал по ночам, дом ухетал, двор, сено косил, рыбачил... Детей нарожал. А уж напоследок, осмелев, стал ходить в отхожий промысел. Благо что паспортов у колхозников не было. Кем назовется - за того и сходит. Пристал к одной дальней тумской бригаде плотников, с ней и ходил по колхозам - дворы скотные строили, хранилища, избы... Жил он на хуторе Выкса. До войны там было всего десяток дворов, а к шестидесятому году один остался. "Как, Настасья Гунькина там и живет? - сокрушались бабы из дальних сел. - Лес кругом да луга. В озерах одни черти ночуют..." - "Она с чертями и снюхалась. Третьего ребенка в подоле от них принесла".

Выдал себя Дезертир сам. Умерла мать у него. Пока ее обмывали да отпевали, он все в подполе отсиживался. Но, когда понесли на кладбище, не выдержал. Бледный, без шапки, раздетый - время было осеннее, ветреное, он шел за ее гробом, бормотал деревянным голосом: "Прости, мать родная! Простите, люди добрые!" И всю дорогу плакал.

С кладбища сам пошел в Рожнов, в милицию. Настасья вопила по нем пуще, чем по умершей... "Хоть бы на поминки вернулся! Посидел бы с детьми напоследок", - упрашивала его Настасья. Но он был безответен.

В милиции дежурил как раз участковый Парфенов.

- Берите меня... Я дезертир.

Гунькин так и пришел без шапки, раздетый, с размазанными потеками слез по щекам.