Кумир (фрагмент)

А издавал в это время Пэр Гедин "Архипелаг ГУЛАГ", он и рассказал мне, как приехал к нему вести деловые переговоры Солженицын, высланный из СССР и свободно перемещавшийся по странам, как уединились они в кабинете, и Солженицын потребовал, чтобы всех "veg!" А была в доме большая черная собака с отрубленным хвостом: "Каналья", старая и по старости ласковая ко всем, в том числе - к гостям. Не лишенный юмора Пэр спросил: "И Каналью тоже veg?" (Говорили они по-немецки). "Veg!" И такого страху гость этот нагнал на всех, что когда дочь Пэра Марийка внесла на подносе чай и печенье, руки у нее тряслись, она уронила чашки с горячим чаем Солженицыну на колени. Наша пропаганда, бессильная в своей ярости, бессильная потому, что вылетел птенчик из гнезда, вышла в "Новом мире" повесть Солженицына "Один день Ивана Денисовича", очень и очень наша пропаганда помогла Нобелевскому комитету совершить свой выбор. И это не впервые. Великого поэта Пастернака выставляли и раньше на Нобелевскую премию, но дали премию только после романа "Доктор Живаго", который у нас подвергся изничтожению. А выйди он спокойно книгой, ровным счетом ничего бы не сотряслось. Поэты вообще редко пишут хорошую прозу. Речь, конечно, не о Пушкине, не о Лермонтове. "Герой нашего времени" - это начало психологической русской прозы.

Твардовский умер от рака. Известнейший немецкий онколог и хирург Райк Хамер, обследовав более 20 тысяч больных разными формами рака, пришел к выводу, что у всех этих людей незадолго до начала заболевания имел место какой-то сильный стресс, эмоциональный конфликт, который им не удалось разрешить.

Тем не менее, когда чета Солженицыных вернулась из Вермонтского поместья на родину, встреченная с величайшим энтузиазмом, раздалось вскоре из семьи: а что, собственно говоря, "Новый мир" сделал для Солженицына? Напечатал три рассказа. И то название одного из них пришлось изменить, потому что Твардовский не ладил с Кочетовым: назывался рассказ "На станции Кочетовка", а пришлось назвать "На станции Кречетовка". Выходит, еще и пострадали. И это сказано было вслед уже ушедшему из жизни Твардовскому. Недавно младшая дочь Александра Трифоновича Оля сказала мне: "Я все думаю: за кого отец взошел на костер..."

Итак прошло сорок лет с того дня, когда в "Новом мире" была напечатана повесть "Один день Ивана Денисовича", сыгравшая такую роль в судьбе Солженицына. Как художественное произведение это - лучшее из всего, что им создано. Да еще, пожалуй, - написанный с натуры "Матренин двор". И опять сошлюсь на Достоевского, он писал: "Прежде надо одолеть трудности передачи правды действительной, чтобы потом подняться на высоту правды художественной." В рассказе "Матренин двор" - правда действительная, в маленькой по размеру повести "Один день Ивана Денисовича" автор смог подняться до высоты правды художественной. И потому она останется. Конечно, останется "Архипелаг ГУЛАГ". Не вина автора, что сегодня у этой книги немного читателей, в ту пору, в пору холодной войны, она сыграла свою роль, да и написана сильно. Безразмерное "Красное колесо", главный труд его жизни? Рассказывают, вернувшись в Россию, автор , заявил: эта книга должна лежать у каждого на столе. Не знаю. насколько это достоверно, хотя самооценке и характеру автора соответствует. Но вот покойный ныне Владимир Максимов писал: это не просто провал, это сокрушительный провал. Я читал первый "узел", "Август четырнадцатого года" в рукописи, когда там еще не было тех 300 страниц об убийстве Столыпина и обо всем, что с этим в его трактовке связано. И после "Ивана Денисовича", дышащего живой жизнью, показалось мне все это натужным, очень литературным и просто скучным. Но когда в годы перестройки труд этот был у нас издан, я стал читать его заново. Нет, не художник писал это и не историк, а грозный судия, на каждой странице - перст указующий: быть посему! Истории отныне быть такой, как я начертал и всем вам знать предписываю. Впрочем, кто только не насиловал историю, кто ни пригибал ее в свою сторону, по каким лекалам ее ни кроили. И пока медленно продвигался я от "узла" к "узлу", все мне бессмертный Гоголь нет-нет да и вспомнится: как въехал Чичиков в губернский город NN и "два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся более к экипажу, чем к сидевшему в нем. "Вишь ты, - сказал один другому, - вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?" "Доедет". - отвечал другой. "А в Казань-то, я думаю, не доедет?" - "В Казань не доедет", - отвечал другой". В недавней своей статье "Потемщики света не ищут" (Кто - потемщики? Кто свет?) Солженицын писал озабоченно: "Но вот сейчас явно избранно: опорочить меня как личность, заляпать, растоптать само мое имя.(А с таимой надеждой и саму будущую жизнь моих книг?)" О личности разговор еще продолжится, а что касается книг... Ему ли не знать, что это невозможно. Весь пропагандистский аппарат второй сверхдержавы мира был брошен на то, чтобы растоптать маленькую его повесть "Один день Ивана Денисовича". И что, каков результат? И книга, и автор всемирно прославились, автор был удостоен Нобелевской премии. И сейчас, когда прошли десятилетия и времена переменились, книга жива, потому что она талантлива, она включена в школьные программы наряду со многими запрещенными при советской власти книгами. Разумеется, политическое значение ее, эхо того взрыва отлетело, если бы сегодня постучались ею в дверь Нобелевского комитета, очень может быть, дверь приоткрылась бы на цепочку, не более: "Вам кого?" Будущая жизнь книг неподвластна ни "сверхусильному напору" (выражение Солженицына) авторов, ни суждениям современников, ни властителям, она во - власти Времени. И только Времени. Роман "Раковый корпус" я читал в рукописи, т. е. напечатанный на пишущей машинке, на тонкой бумаге, через один интервал. Запрещенная рукопись, которую дают тебе на ночь, максимум - на две ночи, имеет особую силу притяжения. Но не скажу, чтобы "Раковый корпус" поразил меня, с "Иваном Денисовичем" равнять его было нельзя. Но уже разворачивалась травля Солженицына, собралась секция прозы Московского отделения Союза писателей, я пришел на заседание, назвал позором, что книгу эту не разрешают печатать, сказал Солженицыну (он сидел за маленьким столом президиума, я стоял рядом), что какие бы гонения ни ждали его впереди, ему еще многие позавидуют. Хотел еще что-то сказать, да забыл. "Говорите, говорите!" - попросил он. В годы перестройки, будучи редактором журнала "Знамя", я хотел напечатать "Раковый корпус", вспомнив все это, но Солженицын отдал его в "Новый мир" Залыгину, который в годы гонений, подписал то палаческое письмо в "Правде" против него и Сахарова. Чем руководствовался автор романа, не знаю, возможно, обнаружилось родство душ. И совсем по-другому читал я роман "В круге первом", произвел он сильное впечатление. Но вот - перестройка, роман издан. Помню, пошел я на почту, достаю журнал и не удержался, раскрыл, прочел тут же первые строки: "Кружевные стрелки показывали пять минут пятого. В замирающем декабрьском дне бронза часов на этажерке была совсем темной." Да у Чехова - тень мельничного колеса и блестит в ней осколок бутылки, вот и вся она зримо - лунная ночь. Классическая русская литература - прекрасная школа. И все равно как точно, кратко написан замирающий декабрьский день. Но чтоб не портить впечатления, закрыл журнал, прочту дома. И шел-спешил. Но чудо не повторилось, чем дальше читал, тем больше поражался: да это же соцреализм, типичный по всем приемам - соцреализм, хотя содержание совершенно немыслимое для соцреализма. И вообще, возможен ли роман без женщины, без любви? Ах, какие женщины в русской литературе! Правда, что "есть женщины в русских селеньях." Не будем касаться Льва Толстого, это совсем другое измерение: Наташа Ростова, Анна Каренина, Бетси Тверская, Элен Безухова... Но Аксинья, Дарья, Ильинична в "Тихом Доне" в совершенно другую эпоху и в другой среде. А у Булгакова! Да что говорить... Впрочем, какие женщины, когда - "шарашка", когда корпус, где люди умирают от рака. Но у этих людей было прошлое, а на краю жизни еще сильней, трагичней и ярче вспыхивает любовь, если автор наделен не только даром бытописателя, но и даром художественного воображения, даром сочинителя в самом высоком смысле этого слова. Фантазии Солженицын, к сожалению, лишен, если не касаться его, так называемых исторических исследований, там фантазии через край. Роман не его жанр, этого ему не дано. Итак, минуло сорок лет с тех пор, когда вышла повесть "Один день Ивана Денисовича". Возможно, автору казалось, что это - его начало, главная его книга впереди. А это была его вершина.