Прколятый род. Часть II. Макаровичи

XXXI

С улицы дом низкий, длинный; стены желтые облупились. Железо на крыше кой-где порвано. На больницу похоже. Или на конюшню пожарной части. Но окна все освещены. По занавескам тени людей весело хороводятся. От подъезда низкого освещенного туда в темноту улицы вереницей экипажи. Кучера, извозчики. Гомонят. По снегу перебегают, с дворниками водку пьют.

Карета извозчичья, тяжелая, из темноты по ухабам катится, скрипит и кудахчет. Попритихли у подъезда. Дворник позвонил. Дверь подъезда распахнулась. Седеющий лакей, веселый, радушный, в мятом фраке, в манишке нечистой.

- Пожалуйте!

И мимо себя в дом пропустил даму стройную, высокую, и за нею жандармского полковника, каждый шаг которого, звонкий и наглый, каждый жест и каждая минута которого шептали:

- Не хочу стареть!..

Закачалась карета.

- Эй, ты, косоглазый! Куды встал! Каретам впереди место. Иль не знаешь? Василий, здорово! Михаиле Емельянычу почтеньице. Стаканчик? Стаканчик можно.

- Давненько...

- Да што. С полковником все. Как в город к нам заехал, так с ним мы все. С двух часов, едет, не едет - от гостиницы не отпускает. И до ночи. Ну, а к вам, часов до четырех, значится. Однако, не платил... Повторить? Можно и повторить... А я воблой закушу. Воблой. Вобла у меня хороша, братец. Икряная... А что, много у вас в кабачке ноне?.. Эти ваньки, поди, зря ждут... Такой воблы поискать... Не могу вот я, Михаила Емельяныч, как эти вот сукины дети, без закуски. Мне закуску подавай. Потому привычка.

- Закуска, оно, конечно... Так не платить? А у нас ноне ни мало, ни много, а как завсегда. Надолго сюда полковник-ат?

- А кто ж его знает.

- Баба его эта самая...

- Што?

- Хороша, говорю, супружница. Прошла - дух от ее... И шубенкой этак... А не платит - заплатит. Деньжищ поди... А то и не заплатит. Полк ихний такой. Не подступишься.

- Не подступишься, оно как есть...

А другой возница с высоты кареты:

- Может, и не заплатит. На купцов управа есть, на другого кого прочего, скажем, тоже. А... Господа эти в «Российской» стоят?

- В «Российской».

- Возил, стало, я эту барыню. Позавчера возил в «Казанскую».

- Боркову барыню?

- Ее самую.

- Одноё?

- Одноё. Его-то ты, Марк Иваныч, слышь, к губернатору повез, а мы так, зря к «Российской» в те поры. Месячного у нас теперь нету. А тут швейцар выбежал. Карета свободна? Свободная, говорю. А только там? в «Казанской»-то гостинице? она, барыня-то, с полчаса, не более, пробыла.

- В «Казанскую». Ишь ты. Не место бы...

- А ты то пойми: дела у них всяческие. И в разных, стало, местах.

- Так на то он - полковник. А супружница, чай...

- А кто их знает. Да и не наше то дело. Про все болтай, а эти дела самые...

В столовой шебаршинского дома переполох радостный на много минут. Из-за стола хозяин с хозяйкой встали, навстречу Боркам. Говорили:

- Как мы рады. Как рады!

Жандармский полковник Борк, недавний гусар, по-гусарски слова говорит. За столом сидит, ус покручивает, на жену-красавицу не глядит, хохочет. Вспомнит вдруг свое что-то, чуть бровями поведет и замолчит, и стакан на стол. Но взор украдчивый видит лица радостные. А кто на него, на полковника Борка смотрит, смотрит взором восторженным. На него ли? Не на жену ли его, Дарью Николаевну? Ну, да это-то... И успокоенный Борк уверенным голосом рассказывает петербургские новости.

Слушают все и молчат. Петербургский полковник. И только что оттуда. Из бильярдной комнаты лишь стуки, возгласы слышнее стали. Молодежь там. Но скоро оживился длинный стол. Разные люди заговорили. Звон веселый прерванного ужина заиграл снова, забился в просторной комнате. И с полинявших и полопавшихся обоев глядели дорогие картины на разноликих гостей. Под бойкими ногами двух слуг тряслись половицы, и звоном легкомысленным вторила бегу тому хрустальная, фарфоровая красота на открытых полках буфета. Говорили гости и хозяева о Петербурге, говорили о надвигающейся буре народной; но пред сиянием важным голубого мундира полковника нисколько не боялись, не верили, шутили и пили вино. А вино и очень дорогое было, и очень дешевое.

- Бывали и потруднее времена. Теперь что! То там, то здесь вспыхнет. А ядра нет.

- Ну, все же смута...

- Смута! Что смута? Смута еще не революция.

- Я вам больше скажу. Смута исключает революцию. Революция когда опасна? Когда вожаки настоящие...

- Вожаки! Какие тут вожаки...

- Полсотни мальчишек...

- Я и говорю. Настоящие вожаки стройно дело ведут. План действий выработан. Настоящие вожаки не позволят...

- А вам, Кузьма Кузьмич, жаль, что их нет, настоящих-то! Уж так вы горячо...

- Ха-ха... А, пожалуй, и жаль. Жаль, что правительству по нескольку раз в столетие приходится воевать с бандой недоучек-семинаристов и сиволапых мужиков. По-моему, четырнадцатое декабря двадцать пятого года единственная приличная страница в истории русских неурядиц.

- Кузьма Кузьмич, дорогой хозяин, эти слова ваши пожалуй что и не приличествуют гражданину и верноподданному.

- Дорогой полковник, мои убеждения слишком известны, чтоб можно было истолковать... Но я стою на своем. Если враг необходим, приятнее в лице его видеть не шушеру, не подонков, а лиц, сколько-нибудь равных...

Но лицо полковника сделалось красным. Невольным жестом он даже стукнул ножом по тарелке.

- Позвольте, по-озвольте, Кузьма Кузьмич! Я изумлен и положительно не постигаю, не по-сти-га-ю, как правительство может в подданном своем видеть равного врага. Притом, заметьте, в подданном, ставшем в тот самый момент преступником, и не просто преступником даже, а вне закона. Затем, пребывать в некотором как бы восторге, говоря о печальнейшей странице истории, когда часть армии, правда, ничтожная... Ничтожнейшая...

- Свят, свят, свят! Что вы со мной делаете, полковник? Возможно ли так исказить... Да я не верю. Вы пошутили. Скажите, что вы пошутили и ни на одну минуту не подумали, что я... Да я вам сейчас

«Московские Ведомости»... Там я письмо в редакцию... Господа! Предлагаю тост за скорейшее и уж навсегда избавление родины от кошмарного призрака революции. Ура!

И отвечали разноголосо:

- Ура! Ура! Ура!

И звенели стаканы.

Из бильярдной вышел стройный корнет. Долгим взором тайным посмотрела на него полковница, Дарья Николаевна. И вздохнув, и улыбнувшись чему-то своему, отвела глаза. То был Никандр, сын Семена Яковлевича. Обрадовавшись шуму, оборвавшему неприятную минуту спора, хозяйка Анна Яковлевна голосом крикливым к Дарье Николаевне:

- Вероятно мы скоро в Петербург. Вы представить себе не можете, как истомилась я здесь. Конечно друзья не забывают. Но так редко...

Руки, украшенные многими кольцами, непринужденно летали над столом. Слушала хозяйку, чинно склонив чуть к плечу головку, Дарья Николаевна Борк. Свежо и молодо казалось лицо ее при свете ночных огней над музыкой тихой изящного платья. Но в глазах грусть. Какая-то привычная грусть. Грусть ли сознания надвигающейся старости, которая шепчет лукаво: а завтра? а завтра? Другая ли тайна? Томящимся голосом обрывным слова короткие говорила.

Хозяин за спиною полковника, в пододвинутое кресло сев, торопливо ему и горячо говорил. А тот в пол-оборота ему:

- Но все же нельзя-с... При большой компании... И, так сказать, в роли хозяина... И мой святой долг... Уж вы извините...

С другого конца стола долетел до хозяйки шепотный, но резкий голос Никандра:

- Ну мундир мундиру рознь...

Бритому господину во фраке умоляюще закричала:

- Пожалуйста, сейчас. Нет, сейчас. Прошу. Очень прошу. Не бойтесь, слушать будем.

Пожал плечами бритый. Встал. Ленивой походкой приблизился к роялю. Подоспевшему аккомпаниатору:

- Ну, хоть это сначала.

Звуки музыки. И запел баритон, тишину мгновенную разорвав. Грустнее еще стало лицо Дарьи Николаевны.

Яша, единственный сын хозяина, говорил Яше Макаровичу, отведя его в бильярдную: