Мантык, охотник на львов

Кожа да кости, да сѣдая, отросшая борода. Руки трясутся, и самъ еле ходитъ.

— Селиверстъ Селиверстовичъ, — воскликнула она, — что съ вами!.. Вы больны?..

— Да, вишь ты, дѣло то какъ обернулось. Умирать пора старику. Да видно и помирать надо, какъ псу. Песъ — сами, поди, знаете, Наталья Георгіевна, какъ смерть учуетъ, бѣжитъ отъ хозяина, ищетъ укромное мѣсто, гдѣ бы ему никому не досадить и тамъ помираетъ. Такъ и мнѣ надоть. Да гдѣ въ Вавилонѣ то здѣшнемъ мѣсто такое найдешь? Вездѣ люди.

— Да что случилось?

— Разсчитали меня на прошлой недѣлѣ.

— Хорошо… Вы ѣли что нибудь?

— Да по Туркестански, матушка, какъ бывало въ голо дныхъ походахъ на желѣзномъ пайкѣ были: — день не ѣдимъ, два погодимъ, а тамъ и опять не ѣдимъ…

— Садитесь… Нѣтъ!.. Такъ нельзя-же!.. Я васъ устрою въ Русскій Домъ…

— Тамъ, матушка, ваканцій нѣтъ. Такихъ то стариковъ, какъ я, думаете, мало что-ли въ Парижѣ. Всѣхъ призрѣвать и мѣстъ не хватитъ. Гдъ могъ — побывалъ. Помогаютъ добрые люди… Свои туркестанцы мнѣ помогли. Да только… Не это мнѣ надо… Не франки… Одинъ я, какъ перстъ. Чужой всему и всѣмъ.

— Ну, мнѣ то вы не чужой?

И Наталья Георгіевна, сама ничего не имѣвшая, захлопотала.

Прежде всего она взяла въ ресторанѣ отпускъ на двѣ недѣли. Наняла подлѣ своей комнаты маленькую комнатушку и переселила въ нее Селиверста Селиверстовича. Она уложила его въ постель.

— Вамъ, дѣдушка, отдохнуть надо, и все пройдетъ и вы опять окрѣпнете.

— Охъ, матушка, вся бѣда то въ томъ, что мы, бѣженцы, безъ родины. Ни хворать, ни умирать права не имѣемъ. Не по средствіямъ это нашимъ.

— Не говорите, не говорите такъ, Селиверстъ Селиверстовичъ. Вы не имѣете права такъ говорить. Родины нѣтъ у насъ. Это правда. Но родные то люди остались и я буду вамъ, какъ родная.

— Умирать, видно, приходится. Да я и не прочь. Жалко Абрама не увижу. Прадѣду то его, Мантыку, пять лѣтъ понадобилось, чтобы двѣнадцать тигровъ отыскать и убить. А какъ, матушка, не слыхали вы, что, львы въ Африкѣ можетъ погуще будутъ, чѣмъ тигры въ Сыръ-Дарьинской области?

— Не умѣю вамъ сказать, дѣдушка. Постараюсь, узнаю.

— Нѣтъ, что ужъ… Не безпокойтесь, пожалуйста. Все одно — не дожить мнѣ.

— Полноте, Селиверстъ Селиверстовичъ.

— Вѣрно, матушка. Кабы не Вавилонъ этотъ автомобильный, пошелъ бы я куда нибудь въ степь, да тамъ и легъ бы подъ ракитовымъ кустомъ. Хорошо тамъ умирать подъ солнцемъ. Подъ небомъ чистымъ. На землѣ святой… Господомъ благословенной..

Селиверстъ Селиверстовичъ помолчалъ немного и сказалъ чуть слышно.

— Земля бо еси и въ землю отъидеши!

И опять замолчалъ. Долила тишина въ крошечномъ номерѣ подъ крышей отеля Селектъ. Чуть слышно потрескивала зажженная Натальей Георгіевной лампадка подъ образомъ Спасителя.

За окномъ гудѣлъ, вопилъ, трещалъ, гремѣлъ, звенѣлъ и рычалъ Парижъ. Нагло въ темныхъ тучахъ ненастнаго вечера вспыхивали огни на Эйфелевой башнѣ, загорались цвѣтными гирляндами, разсыпались вѣночками, кричали злобными буквами:

«Ситроенъ!.. Ситроенъ!»…

Вавилонъ современный.

Тихо дышалъ Селиверстъ Селиверстовичъ. Печальны были его сѣрые глаза, прикрытые прямыми рѣсницами.

Голодъ, нужда и нищета надвигались на Наталью Георгіевну.

Какъ-то вечеромъ тихо сказалъ ей Селиверстъ Селиверстовичъ, — угнетала его одна мысль.

— Земля бо еси и въ землю отъидеши… Боюсь я, матушка, что сожгутъ мое тѣло здѣсь… Подешевше это будетъ… Гдѣ, бѣдняка неимущаго хоронить!.. Эхъ, Абрамъ! Абрамъ! Не дожили мы… До Россіи, до Руси православной…

Слезы заискрились на миломъ и добромъ лицѣ Натальи Георгіевны. Сердце ея разрывалось отъ бездоннаго горя, отъ безъисходной тоски…

Послѣдніе франки уходили. За комнаты было не заплачено. Хозяинъ грозился выгнать и ее и Селиверста Селиверстовича.

Ну и пусть гонитъ! Куда?.. Умирать съ Селиверстомъ Селиверстовичемъ въ туннелѣ метро?

Вавилонъ современный?!

Селиверстъ Селиверстовичъ вздохнулъ:

— Матушка! — прошепталъ онъ. — Почитайте мнѣ евангеліе.

Трясется святая книга въ рукахъ у Натальи Георгіевны. Путаются страницы, когда листаетъ она ихъ. Беретъ открывшееся ей мѣсто и смотритъ на буквы… Въ глазахъ темно отъ слезъ. Радужные лучи ложатся на пожелтѣвшіе листы. Дрожитъ ея голосъ, когда читаетъ она:

«Никто не можетъ придти ко Мнѣ, если не привлечетъ его Отецъ, пославшій Меня, и Я воскрешу его въ послѣдній день»… [86]

«О, Господи!» — думаетъ Наталья Георгіевна, — да что же это я? Заупокойное евангеліе попалось».

Селиверстъ Селиверстовичъ съ глубокою вѣрою, крестясь, говорить:

— «И я воскрешу его въ послѣдній день»… Наталья Георгіевна листаетъ назадъ и читаетъ проникновенно, сквозь слезы:

— Въ домѣ Отца Моего обителей много; а если бы не такъ, Я сказалъ бы вамъ: Я иду приготовить мѣсто вамъ»… [87]

— Гдѣ уже мнѣ на мѣсто тамъ разсчитывать, такъ, абы приняли только, — вздыхаетъ Селиверстъ Селиверстовичъ.

Наталья Георгіевна роняетъ книгу. Поднимаетъ ее и читаетъ, гдѣ раскрылась она, упадая.

— «Придите ко Мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные, и я успокою васъ; возьмите иго Мое на себя и научитесь отъ Меня, ибо Я кротокъ и смиренъ сердцемъ, и найдете покой душамъ вашимъ; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко [88]».

Она прерываетъ чтеніе. Страшной кажется ей тишина въ комнатѣ. Совсѣмъ не слышно дыханія Селиверста Селиверстовича.

Шумитъ, гудитъ, стрѣляетъ мотоциклетками, ржаво скрипитъ тяжелыми тормозами автобусовъ, дребезжитъ каміонетками, вопитъ гудками такси неугомонный Парижъ. Горятъ слова на Эйфелевой башнѣ — «Ситроенъ, Ситроенъ»! Давятъ, жгутъ! Все чужое и чуждое. Все мимо нужды и горя, угнѣздившихся здѣсь подъ крышей одинокаго отеля Селектъ.

Вавилонъ современный?!. Навожденіе огненное!..

XXXIII

НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА

Уже все было готово у мистера Стайнлея и Коли, чтобы ѣхать домой. Получены вещи, остававшіяся въ караванѣ мистера Брамбля, банкъ перевелъ деньги. Оставалось получить разрѣшеніе на выѣздъ и ѣхать. Врачи находили мистера Стайнлея настолько окрѣпшимъ, что не препятствовали его отъѣзду. Задержка была за бумагами для Коли.

И вдругъ утромъ, часовъ въ одинадцать, усадебный дворъ наполнился абиссинскими ашкерами, съ ними пришелъ старикъ переводчикъ Маркъ, привели богато убраннаго, посѣдланнаго абиссинскимъ сѣдломъ, въ роскошной сбруѣ рослаго мула для Коли.

Негусъ требовалъ москова Николая къ себѣ во дворецъ — Гэби.

Совсѣмъ по иному въѣзжалъ теперь Коля во дворъ негусова дворца. Не входилъ, какъ двѣ недѣли тому назадъ презрѣннымъ арестантомъ, въ оковахъ, «али», преступникомъ, ожидающимъ казни. Онъ въѣзжалъ теперь, какъ какой то знатный путешественникъ на парадномъ мулѣ въ зеленой съ краснымъ юфтовой сбруѣ, украшенной мѣдными бляхами и шелковыми кистями и за нимъ молчаливо шелъ почетный конвой негусовой гвардіи.

Высокій стройный баламбарасъ съ темношоколаднымъ лицомъ съ тонкими чертами, при ружьѣ и саблѣ, указалъ Колѣ ѣхать не къ главному, круглому зданію, гдѣ его судили, Это былъ малый дворецъ, гдѣ когда-то жила царица Таиту. Суровая, солдатская простота убранства поразила Колю. Простая, некрашенная деревянная лѣстница вела наверхъ. Каменныя стѣны были побѣлены известкой. По нимъ висѣли желтыя шкуры львовъ. Конвой остался внизу. Колю передали въ распоряженіе босого старика, закутаннаго въ бѣлую съ красной полосою шаму.

Старикъ провелъ Колю въ большую прямоугольную, въ два свѣта залу съ деревянными полами. По сторонамъ ея въ безпорядкѣ стояли разныя вещи европейскаго издѣлія. Трехколесный большой велосипедъ съ громаднымъ переднимъ колесомъ — такіе велосипеды Коля видѣлъ только на старыхъ картинкахъ, большой запыленный земной глобусъ, мѣдная подзорная труба на треногѣ, домашній кинематографъ, волшебный фонарь, модель паровоза, колекція минераловъ въ дубовомъ ящикѣ, книги въ пестрыхъ красивыхъ переплетахъ, большія фотографіи — все когда то подаренное пріѣзжими европейцами, посольствами и частными людьми, было составлено здѣсь и пылилось, ненужное, какъ игрушки у выросшихъ дѣтей.