Тарантелла

- Где, где тут у вас можно пожрать, разве ты не говорил, что для этого надо было сюда не ехать!

Она нашла, вроде бы, выход из преобразившегося в круг ноля, с которого некогда согласилась начать всё снова. Проломила выход - и устремилась туда с утроенной скоростью по кратчайшему пути, устраняя всё, что могло её тормозить. В том числе и обращение к нему на вы. Верно, на ты и всё остальное получается намного короче.

- Если есть - где, то зачем ты уже вчера начал врать?

- Да вы были уж там, и даже пили с хозяином, как я понимаю! У Дона Анжело только до двенадцати цирюльня, а после четырёх там же ресторанчик. Что это вы рот разинули? У него много ещё чего есть, хозяин крепкий. Надеюсь, вы говорили с ним не так, как со мной, мелким червём, а с должным почтением? После смерти Дона Энрико, его дядюшки, Дон Анжело самый крупный латифундист в Калабрии с Апулией вместе взятых. Кампанья - мелочь впридачу. И, извините за ещё один каламбур, телефонная компания: ему ведь принадлежит львиная часть её акций.

- Пх, ещё один папочка-лев! А выглядит, как откормленный кабанчик.

- Ну да, а что тут такого? Старший в семье. Поговаривают, конечно - в тряпочку, сам и прихлопнул дядюшку, чтобы стать старшим. Ладно, может и не своими руками, но у него найдётся, кому поручить прихлопнуть кого угодно. Семья-то большая, родственников много, и все хорошие работники. А снося телефонные будки в своём родном гнёздышке, он знает, что делает. Ни к чему работникам сношения с внешним миром. Со сношениями либо сор из избы, либо разврат в дом. Скоро телефонный аппарат останется только у него самого, абсолютно непорочного.

- Ах, как красиво! Вообразить только: Дон Ангел Цирюльни... Я было дала ему другое имя, доктор Фрейд, но это звучит куда лучше. Пойду к нему сегодня же вечером ещё. Выпить-потанцевать, понимаешь? Если уж сам непорочный хозяин Сан Фуриа предлагает собственноручно постричь, грешно ему грубить и отказываться. Ты ведь и сам советуешь к негодяю с почтением, нет?

- Собственноручно? Ого, это большая честь... Он ведь давно уже этим не занимается, с тех пор как занялся другим и разбогател. Для таких дел он уже давно держит... такого мальчика, родственника с Мальты. Видите, у него и на Мальте собственность. Но ведь и мальчик не стрижёт женщин, только бороды бреет. Хотя, может, вы в том и нуждаетесь?.. Берегитесь, играете с огнём: он с вас всю шкуру обдерёт.

- Ха! Так вот кто настоящий парень в вашей деревне - жирный брадобрей! Значит, не ты - он тут первочеловек. Понятно, почему ты, и все вы перед ним так пресмыкаетесь. Боитесь собственное слово вымолвить, всё его словами толдычите... Нам тут жи-ить! Кому ж это жи-ить, мертвецам в их могиле? О какой такой игре с огнём ты лепечешь? Мертвецы не огонь, они, как известно, холодны и не кусаются. Разве что безобидно поскрипывают костями, меняя позы. Но живым-то на это наплевать.

- Ну, как желаете: плюйте себе вволю. И всё же не забудьте надеть платье перед визитом. И смените жилет - на бронежилет. Но ещё лучше... поворачивали бы себе оглобли назад, домой, в стойло.

- Опять предупреждение!

Она с треском развернула оглобли и надела очки.

- Да чего уж теперь... Не поздно ли?

- А-а! Шантаж, кнут и пряник? О, да, это твои приёмы. Ты, подлец, сам в этом цинично признался... Цинично? А как же! Ведь я для тебя корова, бездушный кусок мяса! Зачем с коровой церемониться, разве ей больно... Чего заботиться о коровьей душе, с неё и имени-то не спрашивают, сука и есть сука, что ж ещё? Что имя, если есть вон вымя. А существо без имени недостойно даже вежливого обращения с ним. Не обращаться же к нему: signora сука! Загнать суку в стойло, там и место всем её молочно-мясным достоинствам, и все дела. Да просто язык не поворачивается... спросить, а, может, signora корова уже самым пристойным образом замужем, и за неё есть кому вступиться...

- Ох, уже дрожу от страха... А чего спрашивать, так, что ли, не видно?

Она вдруг ударила кулаками по стойке и отскочила от конторки. Если б она этого не сделала, второй удар пришёлся бы ему в плешь. Её всё же укачало, несмотря на все обещания, укатали Сивку крутые горки: сделав несколько пятящихся шажков назад, тра-та-та, она остановилась, покачиваясь. Покинув предательскую опору, стойку, она пыталась снова установить потерянное равновесие, и для этого то выворачивала ступни широко врозь, то сводила их внутрь. Колени, честно сработанные из ваты, не подвели их создателя: она бы брякнулась на гранитный пол, если б ей не успела-таки придать ловкости ярость. Теперь, когда она утратила поддержку конторки, и впрямь только холодное пламя ярости поддерживало её. Кроме него - никого не было ни рядом с ней, ни в ней. По меньшей мере - никого не видно.

- Слушайте, а эти все ваши тяготы... Я хочу сказать, а мы случайно не в тягости, малышка?

Кажется, своим танцевальным пассажем ей удалось поразить его не меньше, чем если бы она разделась, всё же, перед ним догола.

- Что ты имеешь в виду?

- Ну, не беременны ли мы, если так понятней. Эти симптомы...

Кажется, в его голосе действительно нет раздражения, а есть беспокойство, почти испуг? Не трать сил, всё равно тебе не узнать, так ли это: так сильно кружится голова, давление на глаза такое, что и уши закладывает. Всё равно не рассмотреть выражения его лица. Близорукость тут не причём, ведь точно так же не расслышать в его интонациях фальшь, а в слуховом аппарате ты не нуждаешься. Просто он хитёр и ловок. И коварен.

А фальшь есть, есть! Должна быть, не помогают глаза и уши - ты пойми: ведь он пытается втереться между нами, моя ты девочка. При помощи этого краденого "мы" - он, моё создание, моё дитя, недолговечные мои образ и подобие, мой мальчик пытается выдать себя за меня. Сынок - за папочку.

- Беременны, мы! С чего бы это! - закричала она.

С её зубов брызнул фонтанчик слюны. Скрюченным указательным пальцем она подцепила и разорвала связывающую правый угол рта липкую, замешанную на пыли нить. И будто палец выковырял из бутылки присосавшуюся пробку: за щекой чавкнуло. Проводив взглядом свою удаляющуюся ото рта руку, она увидела забившуюся под ногти грязь. Очевидно, коричневую краску, прихваченную с бортика конторки. Но грязь была не только под ногтями, а и на всём теле. Она ясно её ощущала. Но разве после такой беседы может быть иначе? Давай, скорей в душ.

- Не дёргайся, будто тебя уже схватили за интимное, я как врач спрашиваю... Что, тошнит по-прежнему сильно, или уже немного поменьше?

- А меня вообще уже не тошнит, разве что от тебя. А что?

Она не соврала. Если не считать грязи на теле, тошнота пожрала все другие ощущения, и уже пожирала себя саму, питая не себя - а всё то же, неуклонно нарастающее пламя. Все другие чувства уже давно влились в него, чтобы всем вместе преобразить ярость в ровно горящий гнев.

- Если меньше - одно, если больше - другое. Это к вопросу: не кусали ли тебя, нет, не в переносном смысле, в прямом... какие-нибудь насекомые? Природа, знаешь, отравлена. Бывает так, что крошечная мошка...

Он продемонстрировал двумя пальцами размеры мошки.

- Нет, - совсем не испугалась она, даже и припомнив паука над изголовьем корыта в её комнате. Вообще ничего неприятного не почувствовала, одно только пламенное гудение гнева. А оно было приятным. Пламя было холодное. - Пф, ничего особенного, приму душ и всё пройдёт. И после этого обязательно пойду в цирюльню... то бишь, в ресторанчик. Пожрать.

- По пути заверни в лавочку и купи платье, - напомнил он. Глаза его снова стали совсем рассеянными. Уже забыл, кретин, что только что, и прежде - сто раз об этом говорил. И будет говорить, тупица.

- В воскресенье-то? Что это ты всё меня за покупками посылаешь, небось, твой родственник... какой-нибудь бедный мальчик из Сицилии... распродаёт там твоё прогнившее тряпьё? Понимаю, торговлишка - твоя, прикажешь, он и в воскресенье откроет лавочку. Рабы выходных дней не имеют, - чуть презрительно бросила она, но лишь чуть-чуть. На большее она уже не была способна.