Тарантелла

Всё сказанное ею о словах, касалось и её слов, это правда. И она сама это прекрасно знала, не видя и в них никакого смысла. Она, собственно, и кричала только потому, что пыталась придать произносимому хоть какой-то смысл. Какой она поняла, ещё не добравшись до последней, разоблачительной фразы. Она поняла, какую тягу имела только что в виду: минуту назад обнаруженную свою собственную тягу к нему, снова - ту же тягу, возможно, и вернувшую её сюда после такого удачного, в сущности, отъезда отсюда. И голос, услышанный на бензоколонке, когда она приступала к бутерброду, голос, подсказавший тогда и предлог для возвращения в этот забытый даже Богом рай: рюкзачок, вероятно, был подспудным тогда мычанием этой тяги, для пущей убедительности вырвавшимся наружу в виде рвоты. Это значит, что она поняла и почему, нет, начто был оставлен ею тут этот рюкзачок. И значит - когда родилась в ней эта тяга: задолго до побега отсюда, может быть, вместе с началом всей этой истории, когда она впервые вошла в гостиничный холл и увидела за конторкой его.

Но подозрение, что это могло случиться с нею и до встречи с ним, скажем, когда она скатывалась в машине на площадь этого городка, а то и ещё раньше, осталось за пределами её понимания. А значит, там же осталось и другое подозрение, что тяга сюда и вроде бы несовместимая с ней тяга отсюда - одно: двусмысленные колебания туда-сюда изначальной внутренней дрожи, размахнувшейся в метания от Potenza до San Furia, а то и от Мюнхена до Таранто. Это неполное понимание и оформилось в последнюю, будто бы совсем не связанную с предыдущими, фразу.

Не связанную также и с последующими, произнесенными в уме: спать с ним, с кем-нибудь, Боже, в такую-то жару - что за безумное несоответствие! Такой жаре соответствует то, что уже было начато: подтянуться к нему через конторку. Но не для того, чтобы ласково коснуться лба, а прямо к его глотке, чтобы ухватить когтями. Чтоб, наконец, придушить его. Начто это? А нато, чтобы воздуха досталось больше тебе, так как ты снова задыхаешься. На одного и этого воздуха должно хватить. Удави, раздави гадину, как насекомое. И потом сама удавись.

Всё это думалось так спокойно, что казалось продолжением прежнeй усталости и спокойствия, или приливом нового равнодушия. Но нет, таким ровным пламенем теперь горело её бешенство.

- Ну, совсем с цепи сорвалась... - хладнокровно отметил он. - Но это простительно. Спуд, затылочная область, капуста... типичный тепловой удар. Но хорошо, допустим, и этот удар нанёс я. Но вы уже решили, зачем это мне понадобилось? Докладывайте, сержант. Мои мотивы?

- Зачем? Я уже говорила, зачем: вам пришла идея меня запугать, сделать сговорчивой, и потом - пощупать. Говорите, воображение? А моя жизнь и есть моё воображение... была, по крайней мере, до сих пор. И ничего, не самая плохая жизнь.

- Вот те раз, а кто жаловался на папочку, на болячки? Послушайте совет, вам надлежит жаловаться только на себя. Все люди, включая вашего папочку, ведут себя нормально. Вы ведь и к ним явились вызывающе, без лифчика, чуть ли не в пачках и на пуантах, и все манеры балерины - так и ко мне вы вошли. Точно как и перед изумлённым папочкой в своё время явились, из мамочки: совсем ведь голенькая. Да вы просто вызвали фурор своим появлением на сцене! А люди лишь отвечают на ваш вызов. Чем? Конечно, сопротивлением. Скажите ещё спасибо, что таким... безобидным. Да, безобидным, потому что они - всё-таки люди. Сравните с тем, как на то же отвечают не люди. Я имею в виду жару.

- Бред, бред, свинячий бред! - выпалила она.

- Это вы бредите. И я знаю - отчего этот ваш тяжёлый сон. Ваш бред типичный продукт истощения мозга, скорей всего, от недоедания. Небось, сидите на диете, голодаете, чтоб форму тела сохранять, а в мозг при этом непрерывно напихиваете шлаки, то, что вы называете информацией? Ну, вот и сохранили, поздравляю. Слушайте, вам бы чего-нибудь пожрать, вид у вас зверски голодный... Кстати, и тошнить может тоже от голода.

- Меня уже вовсе не тошнит! А голодание тоже вы мне устроили, с вашими безобидными людьми. Что же, в вашем городишке пожрать нечего и негде? Враки, всё это конечно же есть, было до вчерашнего дня. А сегодня специально для меня устроили пустыню. Не удавить, так уморить голодом - о, это ведь так сравнительно безобидно! Так по-людски!

- Эх... Послушайте, ваше явление и мелькание коленками - всё бы это пустяки, если б вы не придумали легенду именно про тарантеллу. Лучше и не выдумать, чтобы раздразнить кого угодно. Это как если б вы полезли прямо к ним в кровать, где они как раз зачинают ребёнка. Прямо сказать, плевать им на вашу полицию, когда вы затронули такое. Да, вы правы, многое зависит от словоупотребления, назовёшь человека или весь мир трансвеститом - оно и утончённо, и приятно-проблематично. Такое в газетах и парламентах обсосать одно удовольствие. А как употребишь выражение поточней: сука с отросшим пеннисом, так и... никаких тебе уже утончённых проблем, и самой противно мол, что ж это такое я ляпнула! Употреби и вы вместо "тарантелла" что-нибудь другое, как это вы сделали с Ахиллом, и тоже не имели бы проблем. Что ж было бы тогда обсасывать? Но, конечно, не тут, а в любой больнице у вас там, в Мюнхене. У вас-то там знают, что оно такое, хотя никому не известно, что оно такое есть.

- Собираясь сюда, я рассуждала как раз противоположным образом!

- Вы и календарь читали в противоположную сторону, справа налево, как видно. Кстати, а вы там заодно не переврали ли вашу историю болезни, я имею в виду, не придумали ли вы и тут легенду? Не назвали ли вы свою болезнь этим хорошеньким именем астма по той же поэтической причине, по какой назвали цель вашего сюда прибытия тарантеллой? Знаете, профессиональная скромность, с которой полиция одевает свои мужественные операции в кружевные платьица, не всегда уместна. Симптомы, которые вы описывали...

- Не беспокойтесь, эти ваши болячки ко мне не пристанут. Из другой глины слеплена, огнеупорной.

- А хоть из мрамора могильного: поддадут жару - не отвертеться.

- Вы всё, как вижу, знаете про эту болячку! Как врач или как страдательная сторона?

- Всё знать - ваша работа! Это вы лезете во все дырки, вы и ко мне в постель лезете, чтобы и её разнюхать. Один ваш допрос о моей жене... Уверен, ночью вы там наверху все её старые тряпки обнюхали, посапывая, вот как сейчас. Будто оголодали и по этому делу... Вам бы пожрать как следует, и всё пройдёт. А пока суньте хотя бы пустую ложку в рот, не то с голодухи собственный язык откусите.

Теперь они оба орали, перебрасываясь бессодержательными, в сущности, репликами через бортик конторки. Возможно, реплики и не нуждались в том, чтобы быть содержательными, а служили заменой или сопровождением чего-то другого. Например - касаний. Во всяком случае, реплики сцеплялись друг с другом не по внутреннему содержанию, а внешними рельефами, синтаксическими приспособлениями. Потому только, что не могли выскочить из образованного ими круга, всё отскакивая и отскакивая от его стенок - к притягивающему их центру, но всякий раз с размаху промахивая его, подобно маятнику. Сорвался кто-нибудь из них с цепи, не сорвался, всё равно: даже будучи порванной, цепь крепко привязывала их к центру, принуждала бежать по кругу. Центр и был единственным, ни разу не высказанным содержанием всех реплик. Как трудно, как не хочется расходиться, расставаться, оставаться каждому - одному, так могло бы быть прямее высказано словами оно. Но конечно, совсем впрямую, адекватно, это содержание было бы передано самими прямыми касаниями.

Проклятые круги! И круги перед глазами, и снова, кажется, наваливается тошнота? Как бы ещё раз не вывернуться наизнанку... Ну нет, ни за что. Усилившаяся качка не сможет извлечь из тебя новых откровений. Для чего же тебе уже подсунута, дана верная опора, вместо этой зыбкой, колеблющейся даже от несильного удара тапочком стойки - настоящая поддержка? Тебя теперь поддержит неуклонно устанавливающаяся в тебе ровная ярость. Неуклонно? Конечно. К этой скотине, украшенной декоративными стёклышками, иначе относиться просто нельзя.