Дворянские поросята

- Ученика, который ведет себя плохо в классе, учитель не высылает, а... (пауза) не замечает! - и сошел с трибуны. Сомнений не было... это не умиротворило обе стороны.

Поднялся невообразимый шум. Трудно было разобрать, кто и что кричал: тут были "правильно", "долой" и "ура" (звучало как "вра") и тот же свист и все заглушающие аплодисменты.

Такие были дела...

***

Раздались аплодисменты вернувшие меня к действительности. На сцену вышел ниже среднего роста, худенький Керенский, совершенно седой, в очках и, чуть-чуть вибрирующей походкой 85-летнего, направился к кафедре. Сопровождавший его профессор представил его аудитории как бывшего Главу Временного Правительства России в 1917 году.

Снова были аплодисменты. В провале для оркестра перед сценой, заполненным представителями прессы с их аппаратами, треногами, трубами, микрофонами, тоже проявилось оживление.

Из заднего ряда я плохо слышал начало речи Керенского, но четко чувствовал удары моего сердца, так я разволновался.

Я вытягивал шею вперед и не спускал напряженных глаз с этой маленькой фигуры с подстриженными ежиком белыми волосами и ждал... ждал какой-то особенной, зажигательной речи, речи - образца искусства ораторского красноречия. К моему удивлению, он читал ее по записи. Его английский был безупречен, но в слабом звуке слов искра отсутствовала.

Он читал о трудностях Временного Правительства, перед которым выплыли многочисленные необходимые перемены; как после возникших проблем-разногласиц с Советом Рабочих и Солдатских депутатов, многие министры покинули свои посты и как трудна была их замена. Ему самому пришлось взять на себя звания Премьера, Военного Министра и Главнокомандующего.

Все это было мне знакомо. Я перестал вслушиваться и был опять, наполовину, в своих воспоминаниях о рождавшейся истории того смутного времени.

Свою речь Керенский закончил, сказав:

- С увеличением числа образованных, а не просто грамотных, настоящий Советский строй должен будет изменить свои методы управления страной. Это политическое выздоровление неизбежно.

В одном месте его чтения, очевидно для усиления значения своего довода, он поднял свою руку с сжатой в кулак ладонью.

Немедленно в провале для оркестра затрещали киноаппараты, защелкали фотокамеры, загудели моторы телевидения. (На следующий день в столичной, Калифорнийской газете "Вее", был портрет Керенского с кулаком над своей головой. В заметке, после краткого отчета о его лекции, было что-то о русских Премьерах склонных к видимым угрозам. Говорилось также о Хрущеве, барабанившем по столу своим ботинком.).

После окончания лекции было предложено студентам задавать вопросы.

Из первых рядов поднялся молодой человек в сером костюме с кудрями до плеч. Повернувшись вполоборота к сцене и к слушателям, он повторял все положения, высказанные к концу его речи, Керенским, только в условном отрицательном: "что случится если свобода мышления американских студентов будет потеряна? Что случится, если студенты прекратят вещание миру о свободных идеалах их страны? Что... если победит пассивность в борьбе с коммунизмом?

Я сидел и боролся с лукавым дергавшим меня за язык - сказать мое: "что случилось бы если Вы, Александр Федорович, арестовали бы Ленина до июльского выступления большевиков в 1917 году?".

Но здравый смысл избавил меня от лукавого и я почувствовал самоудовлетворение, точно я выпустил из рук птицу на свободу.

Когда студент в сером костюме, прощеголяв своим пусторечием, наконец, сел на свое место, Керенский "пригвоздил" его тремя словами:

- Я не пророк! - вызвавшими шумные аплодисменты...

В ресторане, где предполагалось чествовать Керенского, который отдыхал полчаса после своей лекции, за отдельным столиком, в ожидании начала банкета, сидели три университетских профессора и я. Мы обсуждали недавнюю, весь мир поразившую, смелость Хрущева, низведшего "Вождя Народов" на ступень маньяка и убийцы.

Потом перебрасывались вопросами и ответами о былой "Силе и Славе" Керенского. Хотя я и был свидетелем министерской чехарды того времени, но на вопросы американцев: "Кто был сильнее из вождей тех времен?", отвечал очень осторожно. Я знал результат подобного диспута в Нью Йорке. Русский горный инженер, возглавлявший группу студентов, посланных, незадолго до Революции, Российским Военным Министерством в Америку для приемки артиллерийских снарядов, рассказал мне следующее:

"Директор завода, американец задал ему серию вопросов о политическом настроении в России периода власти Временного Правительства. Ему полюбился выбор вопросов-сравнений сенсационного оттенка: "О четверке "К" - Кто сильнее Керенский или Корнилов?". Позже, "Кто был популярнее - Крымов или Керенский? За кем последовали бы войска за Корниловым или за Каменевым?".

Директор запутал вопросами молодого инженера до того, что ответ получился подобный парадоксу в боксе: - боксер А побил боксера Б, а боксер Б победил соревнователя В, и вдруг В нокаутом сваливает боксера А. Американцы говорят, что он (В) знал его (А) "номер" - слабое место.

Русский инженер, чтобы избавиться от раздражавших его вопросов-сравнений, загнавших его в тупик, замолчал. После чего директор завода авторитетно заявил: "Русские не выберутся из своей неразберихи до тех пор, пока они не выяснят кого из вождей им нужно поддерживать".

Как-то случилось, что когда в зал вошел Керенский в сопровождении профессора представлявшего его перед лекцией студентам, никто к нему не подошел сразу.

Был момент некоторой натянутости. Присутствовавшие, я бы сказал, просто глазели на бывшего Правителя России. Я не вытерпел и подошел к нему первым.

Он протянул мне руку:

- С кем я имею..? - сказал он, вглядываясь в меня через толстые стекла своих очков.

- Александр Федорович, говорит ли Вам что-нибудь имя Хитун? Я заметил, что мой голос немного дрожал.

- Н-ну, - он немного развел свои руки в стороны и, после небольшой паузы, - на Лене!

- Я сын Судьи Хитуна, судебные функции которого Вы ездили проверять в 1912 году.

- Да, я это помню хорошо. Я ведь тогда еще не был в Думе.

- Каким образом Вы туда ехали в то время? - я спросил, чтобы начать его воспоминания пятидесятилетней давности.

- Иркутский Губернатор Бантыш предлагал нам свой автомобиль до места начала судоходности реки Лены, но мы предпочли более уютный способ передвижения - на тройках. Но потом из-за обмелевшей реки нас в крытых больших лодках тянули идущими по берегу лошадьми... Как называли эти крытые лодки..? Он потер свой лоб пальцами левой руки, на безымянном пальце которой, я заметил кольцо с крупным голубым опалом.

- Шитики, - подсказал я.

- Да, да. Вы знаете, на этих шитиках меня продуло и я захватил гнойное воспаление почек и все восемь дней на пассажирской барже, которую тащил буксирный пароход по Лене, а затем и по Витиму до г. Бодайбо, я пролежал в своей каюте.

Я не хотел касаться событий двенадцатого года на Лене, надеясь выпросить у Александра Федоровича дополнительную аудиенцию, но все же у меня было много других вопросов, которые не требовали длинных ответов. Я торопился и задавал их один за другим.

- Александр Федорович, какова судьба Владимира Станкевича, которого Вы назначили Комиссаром Северного Фронта? Он был моим преподавателем Полевой Фортификации в Военной Инженерной Школе.

- Вашим преподавателем? - Он был удивлен. Я забыл его спросить - почему?

- Станкевич переменил свое имя на Валтер Станко и представлял Белорусскую Группу, - сказал Керенский. - Последние сведения о нем довольно печальны. Его разбил паралич и он, если еще не умер, то все еще в госпитале в Вашингтоне.

- Александр Федорович, хотя Вы и Станкевич были студентами С-Петербургского Университета на 15 лет раньше меня, но и мы так же как и вы увлекались лекциями мировой знаменитости Петражицкого, профессора Энциклопедии Права.

- О, да, Петражицкий, - повторил он задумчиво.