Своя судьба

— В чем дело? — отрывисто спросил у него Фёрстер.

— Барин, сейчас подъехал экипаж. Мне велено передать вам, что назначена ревизия санатории. Куда прикажете провести господина? Они весь вымокли.

— Какой господин?

— Ревизор, надо полагать. Из Петрограда.

— Хорошо. Проведите его ко мне в дом и скажите Варваре Ильинишне, чтоб обо всем позаботилась. Я приду сам через полчаса. Идите же.

Швейцар двинулся было назад, но вдруг остановился, посмотрел на профессора нерешительно и сказал, понизив голос:

— Осмелюсь доложить, барин… Господина этого я признал.

— Ну?

— Они будут тот самый, что раньше у нас служили, — Мстислав Ростиславович.

— А! — только выговорил Фёрстер. Он дал знак швейцару, чтоб тот поторопился, и, когда стеклянные двери заперлись, снова вскочил на стул. Больные были смущены и удивлены коротенькой сценкой со швейцаром. Кое-кто стоял возле нас и, должно быть, все слышал. Они притихли и успокоились, глядя на Фёрстера.

— Господа! — сказал он своим музыкальным голосом. — Сейчас я узнал, что в санатории назначена ревизия. Этот беспримерный и оскорбительный факт показывает, что ко мне относятся недоверчиво и дело мое хотят остановить. И в ту минуту, когда враждебный мне человек находится в стенах санатории, вы, мои гости и пациенты, изменяете мне. Мое дело — столь же и ваше дело. Я всю жизнь боролся за ваше здоровье, — поймите ответственность этой борьбы и помогите в ней, а не работайте на ее погибель!

— Стыдно, господа! Сию же минут раздеваться! — крикнул скрипучий голос в толпе. Он принадлежал Ястребцову.

Больные опомнились. Не прошло и десяти минут, как зала была пуста, за исключением двух-трех дам, слезно просивших извинения у Карла Францевича. С волнением я ждал выхода из санатории. Но профессор отдал еще несколько распоряжений, и одно, в пользе которого я убеждался много-много раз потом — о теплой ванне для всех больных. В этой процедуре все действовало успокоительно еще задолго до самой ванны. Истопник, спокойный, русобородый, стал разносить вязанки сухих сосновых дров, и они падали с гулким стуком у каждой двери. Потом захлопали печные дверцы, потянуло горьким, таким домашним, успокаивающим дымком, понесся по коридорам аромат сосновых шишек. И медленно-медленно стало накапливаться тепло…

Фёрстер прошел и в столовую поглядеть, все ли готово к ужину. Прошел к больным, успокоить двумя словами переволновавшихся. Все приняло в санатории обычный вид. И только один Валерьян Николаевич сидел в директорском кабинете, подперев голову руками. Видом своим он напоминал нечто среднее между тигром и страусом. Он проклинал иродцев и «Мстиславку». Профессор счел за лучшее оставить его в этой промежуточной стадии и не водить к себе, где нам предстояло встретиться с «ревизором».

Глава двадцать третья

МСТИСЛАВ РОСТИСЛАВОВИЧ

Мстислава Ростиславовича промочило до костей. Он ехал под проливным дождем от самого монастыря, что, разумеется, не повлияло на его настроение положительным образом. Облаченный в халат и туфли, с головою, взъерошенной там, где у него оставались волосы — а было это далеко не всюду, — с иззябшим красным носиком, явно страдающий насморком, он сидел за столом профессора, но не на кресле профессора, отодвинутом Варварой Ильинишной в сторону. Почтенная дама сидела тут же в полном безмолвии, предоставив хозяйские хлопоты Дуньке.

Мстислав Ростиславович старался принять аристократически-небрежный и в то же время даже слегка снисходительный вид. У него было круглое, старательно выбритое личико, с выпученными губками, цветом напоминавшими дождевых червей. Глазки его были снабжены мешочками, говорил он на букву «э», что считал английским, и когда говорил, обнаруживал искусственную челюсть. На мизинце его сверкал бриллиант.

Он поднялся при нашем входе и протянул нам руку с видом слегка обиженной благосклонности.

— Здрасте-э… сколько лет! Вы постарели. А это помощник? Слышал, встречал вашу матушку в обществе, передовая женщина. Тэк-с. Ну, я полагаю, на сегодня мы оставим дела. Охотно дам вам некоторое время на приведение… Хе-хе-хе!

— Позвольте мне прежде всего удостовериться, снабжены ли вы теми полномочиями, о которых сказали моему швейцару? — холодно произнес Фёрстер, едва касаясь протянутой ему руки. Красное личико Мстислава побагровело.

— Милсдарь!

— Но вы понимаете, что дела ведутся деловым образом… Ваши бумаги?

— Вы пожалеете, господин Фёрстер, вы пожалеете. Я принял мою миссию как человек, желающий, э-э-э, где можно, облегчить вашу участь, в пределах строгой лояльности. Но ваш непримиримый тон… Бумаги у моего камердинера, с вещами.

— Мамочка, я надеюсь, Мстиславу Ростиславовичу подали ужин и отвели комнату?

— Ужин подали, а насчет комнаты я, Карл Францевич, хотела распорядиться во флигеле. Не в кабинете же стелить… — жалобно вымолвила профессорша, дрожащими руками переставляя чашки и не глядя ни на кого из нас.

Я понял, что было у нее на сердце.

— Комнаты мои в полном распоряжении господина ревизующего, — сказал я как мог любезно. — Пусть он отправит туда своего слугу и устроится. Сам же я переночую здесь, если можно.

Так и порешили. Стараясь быть величественным и позволив себе два-три намека по поводу изобилия сластей на профессорском столе «в такое время, когда…», Мстислав удалился. Камердинер, рослый детина с лицом, выбритым, как у его барина, понес над ним зонтик.

Не успели они уйти, как в столовую почти вбежал Зарубин, окончательно выбравший между страусом и тигром в пользу последнего. Он огляделся и, увидев прибор, принадлежавший Мстиславке, и остатки ужина, и накрошенную горку хлеба, явно свидетельствовавшую о его несомненном пребывании, ибо Мстислав имел привычку крошить хлеб до бесконечности, — увидев все это, Валерьян Николаевич зарычал, покусился на стул, на жардиньерку и, наконец, опустив руки, остановился, подобно машине, паровая энергия которой использована. Вслед за ним появилась и Маро, тихо подошла к безмолвной Варваре Ильинишне и обняла ее за шею.

Фёрстер ходил из угла в угол.

— Объявился он и тут же, при дачниках, стал говорить колкости. Спасибо, поняли все, каков гость, и, даже чаю не попивши, разошлись. Завтра по всему Ичхору пойдет… — начала отводить душу бедная профессорша.

— А вы его принимайте, принимайте! — раздраженно вскричал Зарубин. — Пусть бы он под дождем в кибитке заночевал, вот что надо было сделать. Наглец, гадина! Иметь духу после таких мерзостей явиться самолично!

Фёрстер прекратил ходьбу и посмотрел на него с печалью.

— Валерьян Николаевич, будет вам.

Зарубин утих.

Никто из нас не хотел ложиться спать; даже Маро, усевшись в уголок, молчаливо сидела с нами. Так мы и просидели почти всю ночь, каждый со своими мыслями и планами. Фёрстер знал, что ждет его детище. Но он не выговорил ни одной жалобы. Он все шагал из угла в угол, пока не погнал нас решительно спать, а это было почти на рассвете.

Весь следующий день шел дождь. Уже в девять часов господин ревизор появился в кожаной куртке и гетрах. Он прикрепил к петлице дамскую золотую лорнетку. Он чистейшим образом выбрился. Челюсть его сверкала эмалью, делая честь международному сословию дантистов. Само собой разумеется, Зарубин, опять сделавший уступку в пользу страуса, не шел с нами. Ревизору «аккомпанировали», по зловещему остроумию моего бедного коллеги, Фёрстер и я.

Карл Францевич водил его повсюду с непроницаемым лицом. Он отвечал на вопросы, показывал книги, был спокоен и вежлив, но ни на мгновение не забыл своих директорских обязанностей. Как и раньше, к нему то и дело подходили сестры за справками; он время от времени оставлял меня с Мстиславом и уходил к больным.

Мстислав Ростиславович блаженствовал. Подлость в нем счастливейшим образом (разумеется, для него) соединялась с глупостью. Потому-то он не тяготился своей ролью и не слишком замечал нашу холодность. Он хотел быть довольным и был доволен. Он надеялся даже, что мы разделяем его восхищение самим собой или, по крайней мере, вполне согласны со справедливостью такого восхищения.