Династия

   Дядя помолчал чуточку и сказал внезапно:

   -- А экземпляр, правда, недурной. Она красива. Только -- баба, простая баба. Но идеал здоровья. Отдаленно на Ксенашу похожа.

   -- Не нахожу,-- небрежно произнес Павел с отлично разыгранным спокойствием и закурил папиросу.

   Дядя в упор глядел на него.

   Глаза у дяди были светлые, старчески-выцветшие, с крошечными, черными зрачками, похожими на булавочные головки, но пытливые и любопытные, как у молодого.

   Павел думал, задерживая дыханье: "Только бы не покраснеть, не побледнеть, не измениться в лице".

   И сам чувствовал, что лицо у него остается, как всегда, ленивым, массивным, иронически спокойным. Он уже понимал, что подходец дяди не удался, что он -- Павел -- не выдаст себя. От этого было смешно и радостно.

   Но дядя поджал нижнюю губу, точно хотел сказать: "Не проведешь". И сделал еще попытку смутить Павла:

   -- Неужели же ты до сих пор не приметил? Есть, есть сходство... И немалое. Разновидность того же типа. Оксана более грубое его выражение. Первобытное, сильно упрощенное. Но тип -- один.

   -- Не нахожу,-- еще раз сказал Павел и сладко потянулся, зевая так, что пошатнулась и закачалась качалка под его грузным телом.

   -- Ой, женит она тебя, в конце концов, на себе. Вспомнишь мое слово.

   -- Никогда. Я умру неженатым.

   -- Тем лучше. Хоть буду знать, кому завещать в наследство свои коллекции.

   -- Спасибо. Я не любитель порнографии. К чему мне гадость эта?

   -- Ах ты, профан! Гадость? У него это -- гадость? Почему гадость? Жанр как жанр и не хуже других жанров. А если насчет ценности, то и ценность немалая. Редчайшие есть уники. Со всех международных рынков. Из-за этого я два раза вокруг света объехал. Собирал в Индии, в Турции, в Японии, в Китае. Японцы, шельмецы, и в этой области виртуозы. На пальмовых листах, на папирусах, на чем только нет у меня рисунков. Попади на знатока -- капитала не пожалеет. А ты говоришь: гадость?

   Звуки гонга понеслись от замка в парк, к реке и над речкою, сзывая к обеду.

   Сзывать начинали в три без четверти. Четверть часа полагалось на ожидание. После того нельзя было явиться к столу, хотя бы и самому хозяину дома.

   -- Артамон! Артамон? Ты здесь?-- закричал из беседки дядя.

   -- Здесь, Валерьян Мстиславович,-- откликнулся Артамон где-то поблизости.

   -- Стань передо мною, как лист перед травою.

   -- Есть, Валерьян Мстиславович.

   -- Молодец. Хвалю за муштру.

   -- Рад стараться, Валерьян Мстиславович.

   Под жарким солнцем покатил Артамон кресло извилистыми дорожками молодого парка среди ярко-зеленых газонов с цветущими розами, олеандрами и фуксиями, мимо обсаженных цветами бассейнов с фонтанами, мимо пестрых цветочных куртин. Арсений и Павел Алексеевичи шли за креслом дяди. Миновали белую аллейку жасминов в цвету, обогнули огромную ковровую клумбу с вензелем Ксении Викторовны и очутились у восточной веранды, примыкающей к столовой. Вблизи веранды встретились на площадке с мальчиками и гувернерами.

   В белых пикейных костюмах с голыми от туфель до колен ногами, в плоских английских шляпах и плоских туфлях без каблуков мальчики возвращались с рыбной ловли.

   -- Дядя Павля!-- обрадовано закивал головой и всплеснул руками младший, Игорь. У него были золотые волосы и лицо красивой матери. Но лицо несколько болезненное, не такое яркое и дышащее здоровьем, как у Ксении Викторовны. А фигурой он удался в отца, худенький, тонкий, пропорциональный, но с живыми, быстрыми, не похожими на отцовские движениями. Если Игоря тянуло к кому-нибудь или увлекало что-либо, он забывал про остальное. И мистер Артур, при всей своей непреклонной настойчивости, чувствовал себя бессильным искоренить эту черту в ребенке.

   Игорь и сейчас вмиг забыл об Артуре, о присутствии отца, о прочих гувернерах. Отшвырнув удочку, он бежал навстречу Павлу.

   -- Дядя Павля! Дядя Павля! Мо-ой доро-ого-ой! -- захлебываясь и ликующе кричал он.-- Где ты был все утро? Праздник ведь, а я тебя не видел сегодня! Отчего не пришел к нам удить рыбу? Знаешь Славе как повезло, четырнадцать штук поймал. Одна -- вот така-ая. Право, хочешь, посмотри в ведре. А у меня не клюет и не клюет. Только клюнуло -- зовут обедать. Я заторопился, и сорвалось, такая досада. Здравствуй же... дядя Павля!

   -- Горюшка,-- нежно, от души сказал Павел, растроганный этой встречей.-- Здравствуй, милый.

   Склонившись вниз, он медлительно поцеловал пухлые губы и разгоряченные щеки мальчика. Погладил его круглую, похожую на шар голову, близко заглянул в сияющие детские глаза, такие блестящие и немного смешные от неодинаковой их окраски. Один глаз у Гори был темный, материнский, другой посветлее, золотисто-карий. Игорь не выпускал Павла Алексеевича, обхватив руками за шею. Легкая панама Павла свалилась с головы, шляпка Игоря слетела на землю еще раньше, когда он бежал к Павлу.

   -- Дядя Павля! Дядя Павля! -- повторял мальчик в восхищении.

   И тут оба они одновременно встретились взорами с холодно-синими глазами мистера Артура, с его взглядом, призывающим к порядку их обоих.

   -- Вы балуете его,-- укоризненно-вежливой скороговоркой шепнул Артур по-французски, так как Павел Алексеевич не говорил по-английски.

   Руки Игоря сами собой разжались, освободив плененную шею. Павел неуклюже и смущенно нагнулся за панамой, которая откатилась в сторону по дорожке.

   Потом Артур чуть приметно указал своими синими в черной оправе глазами, что если уж так, то Павлу надобно поцеловать и старшего Мстислава. И Павел Алексеевич послушно обернулся к Мстиславу.

   -- Славушка, здравствуй.

   Но это уж был не тот тон, не та нежность.

   Румяный, рослый, крепко сложенный, похожий на дядю Вадима, Слава поцеловался с Павлом прилично и выдержанно, как подобало питомцу мистера Артура.

   -- А меня? А меня-а? -- шаловливо и жалобно прокричал дядя Валерьян у ступеней веранды.-- А дядю Валю забы-ыли?

   Он не позволял называть себя дедушкой и всегда подчеркивал, что он дядя.

   Дети поцеловали и его.

   И на этот раз мистер Артур мог бы похвалить обоих.

   На веранде Арсений Алексеевич разобрал самолично только что доставленную в запертом портфеле почту. Отложил в сторону на столик газеты и журналы. Переглядел письма и оставил их на столе, не читая. Распечатал лишь одно, самое интересное, бегло пробежал его глазами и сказал недовольно:

   -- Вот те раз. Вадим прямо из Петербурга на Беатенберг едет, не заезжая домой.

   -- Это почему? -- изумился Павел.-- Он так тосковал по Неповоевке! Так рвался к своей пасеке! Так ждал думских каникул!..

   -- Ларисины штучки,-- пожал плечами Арсений Алексеевич.-- Ее, конечно. Вадим выносить не может заграницы. Да и не сезон теперь. Лето в начале. Кто сейчас за границей? Никого, кроме евреев. Евреи и свободные профессии. Но Лариса потащила, и он, по обыкновению, не сумел отказать ей. Лариса не любит Неповоевки.

   -- Неповоевка ни разу не была гостеприимна к ней,-- укоризненно возразил Павел.

   Арсений Алексеевич твердо ответил:

   -- Неповоевка не имела никаких для того поводов.

   Обедали при открытых окнах в столовой орехового дерева, убранной на старинный лад, за красиво сервированным столом со старым серебром и старинной посудой. Обед шел, как священнодействие. Два лакея служили в белых перчатках, большие букеты в хрустальных вазах на столе наполняли комнату свежим запахом белых лилий и роз.

   Ксения Викторовна сидела во главе стола. На ней было белое, вышитое белым по тюлю платье на глухом, тоже белом чехле, доходящем до кистей рук и до самой шеи. На груди у нее и у пояса были пришпилены палевые розы, и больше никаких украшений. Ее яркое лицо, золотоподобные волосы, карие, почти черные глаза, высокий рост и пышная фигура, ее особенная, горделивая и в то же время отчасти застенчивая манера держаться -- все в ней точно просилось на картину. Говоря о ней -- красавица,-- дядя не впадал в преувеличение. Но угадывалась при взгляде на нее какая-то странная раздвоенность: помесь пылкой женщины и безвольного ребенка. Было что-то бьющее в глаза, раздражающее, действующее на чувственность в ее чересчур подчеркнутой, как будто даже излишней красоте. Она знала это, и сама застенчиво тяготилась впечатлением, какое производила ее внешность.