Dominus bonus, или Последняя ночь Шехерезады

- А может, вы мне еще сегодня свое мнение скажете?

- Ну-ну-ну, - покачал головой Юрий Владимирович. - До завтра-то вы, я думаю, дотерпите. Утро вечера мудреней.

Проводив Надю в гостевую комнату и пожелав ей спокойной ночи, Юрий Владимирович вернулся с ее рассказом наверх. Перешагнув порог своей спальни, он, не раздеваясь, прилег на кровать и включил стоявшую на тумбочке лампу. Конечно, он мог бы в этот вечер заняться чем-нибудь поинтереснее чтения Надиных творений, но раз обещание дано, то ничего уже не поделаешь. Юрий Владимирович сознавал, что согласившись в такой короткий срок прочитать и оценить по всей вероятности не самое значительное и не самое занимательное произведение в истории мировой литературы, он приносит некоторую жертву, и чувствовал себя теперь удивительно добрым и способным на поистине героическое снисхождение к окружающим его существам, как это, в принципе, и подобает сильным мира сего. В таком вот благостном расположении духа и взял он в руки первую страницу:

DOMINUS BONUS

"Dominus Bonus, Domini Boni, Domino Bono..." 2

Кто такой этот Dominus Bonus, которого я должна склонять, готовя домашнее задание по латыни? Он уже прочно вошел в мое сознание: даже когда учебник давно отложен в сторону и с учебой на сегодня покончено, я все еще продолжаю по инерции мусолить его про себя во всех падежах. Но что мне известно о нем? Не так уж много: в моем распоряжении только отдельные сведенья, разбросанные в текстах учебника. К тому же я не уверена, что речь там идет все время об одном и том же Добром Господине. В конце концов, кто сказал, что их не может быть несколько, ведь истории-то с ними происходят все время разные и между собой никак не связанные? И все же, в моем представлении существует только один Dominus Bonus, проходящий лейтмотивом через все тексты, которые мы читаем на занятиях по латынe.

Итак, что мне о нем известно, кроме правил, по которым он склоняется? Я знаю, что у него есть большой дом, жена, дети, старательные рабы (servi probi), которые работают для него на полях. Он хорошо обращается со своими рабами, заботится о них, а если и наказывает, то всегда справедливо и за дело. В свободное время Dominus Bonus увлекается классической философией, благодаря чему умеет владеть собой даже в экстремальных ситуациях. Например, однажды, возвратившись после какого-то путешествия назад в большой и красивый дом, он, к своему ужасу, обнаружил, что его раб не разложил собранную в поле пшеницу по мешкам, как ему было строго-настрого наказано перед отъездом. И что же сделал обескураженный такой безалаберностью Dominus? Да ничего! Он просто сказал мудрую, заимствованную у кого-то из великих философов фразу: "О раб! Почитай себя счастливым, что меня раздирает ярость, а не то бы я тут же, не сходя с места, убил тебя ударами моего кнута!" То есть Добрый Господин не хотел принимать сгоряча никаких решений, и если бы ему действительно в один прекрасный день вздумалось убить "старательного раба", то можно не сомневаться, что сделал бы он это только на трезвую голову, хладнокровно и без эмоций, как истинный философ.

О внешности Доброго Господина в текстах, которые мы читали в университете, не имелось никаких сведений. Зато в учебнике было навалом самых разнообразных картинок из римской жизни. Так что я довольно быстро составила себе представление о том, как мог выглядеть мой Господин: высокий, широкоплечий, с мускулами, вырисовывающимися под шелковой тогой, с курчавыми темными волосами, выразительным античным лицом и, конечно же, с неизменным свитком папируса в руке: почему-то почти все римляне в учебнике изображались с такими изящными свитками. Что же содержится в этом свитке? Быть может, какие-нибудь бухгалтерские расчеты (ведь хозяйство у Господина большое, и за ним нужен глаз да глаз), а может, произведения почитаемого им философа или даже - чем черт не шутит? - его собственные сочинения. Ведь он вполне мог оказаться поэтом! И даже наверняка был им! Разве не располагает к поэзии взгляд из окна верхнего этажа большого красивого дома на расстилающиеся вокруг бескрайние поля, по которым снуют туда-сюда похожие издали на муравьев старательные рабы, вспахивающие плугом землю?..

В мой первый месяц в Германии я вообще очень часто размышляла о личности Доброго Господина и не только потому, что мне в то время приходилось много заниматься латынью, которая до сих пор входит в обязательную программу любого немецкого студента, выбравшего себе гуманитарное направление. Просто я чувствовала себя в Кельне ужасно одинокой и Dominus Bonus был одним из немногих "местных", с которыми я с самого начала имела контакт в этом городе, воздвигнутом и долгое время управляемом, как известно, древними римлянами. Еще и теперь в Кельне можно наткнуться на ту или иную античную развалину. И все-таки едва ли кто-то из живущих здесь теперь немцев ощущает кровное родство с древними легионерами, пришедшими сюда когда-то из далекой Италии. Так что получается, что Dominus Bonus как бы и не совсем местный.

Второй местный, с которым я регулярно общалась с первых же дней моего пребывания в Германии, был при ближайшем рассмотрении тоже не совсем местным, вернее, совсем даже и не местным. Я имею в виду профессора Петерса, приехавшего работать по контракту из Новой Зеландии и проводившего в Кельнском университете семинар о поэзии Рильке. Будучи известным специалистом в области немецкой литературы, Петерс, разумеется, прекрасно владел немецким языком и вообще чувствовал себя в Германии как дома, поэтому я условно считала его местным. По иронии судьбы, он тоже был Господином, то есть я обращалась к нему Herr Peters (Господин Петерс), отдавая дань абсолютно нормальной в Германии форме вежливости между студентами и преподавателями.

Петерс оказался, как и Dominus из учебника по латыни, очень добрым Господином. Если кто-то не успевал по каким-то причинам подготовить вовремя доклад, он всегда мог войти в положение, на опоздания и пропуски вообще смотрел сквозь пальцы, а главное - не досаждал студентам усыпляющим бормотанием, подобно иным своим коллегам, а старался построить занятия как можно интереснее. Вернее, нет - он совсем не старался, у него это как-то само получалось. Господин Петерс даже бумажек с тезисами с собой никогда не носил - какое уж тут старание? Впрочем, немного постараться ему все-таки приходилось. Дело в том, что дверь, ведущая в аудиторию, где он проводил свой семинар, открывалась по причине какого-то технического дефекта только одной створкой, в результате чего в распоряжении входящего был довольно узкий проход, который, впрочем, любой человек средней комплекции преодолевал без особых затруднений. Но живот Господина Петерса не хотел укладываться в эти тесные рамки, поэтому профессору приходилось несколько попотеть, прежде чем он в конце концов протискивался внутрь. Зато, как только это препятствие оставалось позади, все текло уже как по маслу: Петерс непринужденно становился у доски и, покручивая в руке мел, которым, кстати, почти никогда не пользовался, рассказывал прямо из головы вещи, заставляющие студентов вытягивать вперед шеи, чтобы, не дай Бог, не пропустить ни слова.

В отличие от римлянина из учебника, Петерс, скорее всего, сам не был поэтом. Да и зачем? Ведь практически все значительные европейские поэты девятнадцатого-первой половины двадцатого века находились в его распоряжении, как старательные рабы у Доброго Господина. Dominus Bonus, наверняка, и не подумал бы собственной персоной выходить в поле, чтобы помочь потеющим там за плугом рабам обрабатывать землю. Так и Господину Петерсу не было, совершенно очевидно, никакой надобности вступать самому на зыбкую почву литературного творчества, когда самые отборные служители музы и без того вращались вокруг него, как планеты вокруг солнца. Он глядел на них сверху вниз, подобно восседающему на Олимпе Зевсу, окидывающему зорким оком свои владения. Все эти молодые поэты с горячими сердцами и сверкающими от вдохновения глазами жили, творили, мучались, страдали, искали, испещряли страницы своих писем и дневников бесконечными вопросительными знаками и не могли, не могли дать ни одного однозначного ответа. Но вот, много лет спустя, пришел Добрый Господин Петерс и навел порядок в казавшемся неуправляемым и лишенным всякой логики царстве поэзии. Для начала он разделил творческую продукцию каждого отдельного поэта на стадии и периоды, затем установил, каким событиям в частной жизни писателя мы обязаны разнообразием его поэтических импульсов, и в конце концов определил прямое и косвенное влияние литературных гигантов друг на друга, окончательно дав таким образом рациональное объяснение всему, что заставляло в свое время учащенно биться их мятежные сердца.