Хрущев: Подари себе рай (Действо 1)

- Наш Константин Ларионович, знаменитый на всю Россию адвокат, объявляет о плебейской похлебке из пшена и сала, состряпанной провинциальной кухаркой, словно это нежнейший каплун с трюфелями, провансалем - ну и всем прочим, гениально изображенный лучшим шефом Парижа. O tempora! O mores!

Из всех, проживавших в доме "недобитков" адвокат был Никите наиболее симпатичен. С ним можно было запросто, без чинов беседовать на любую тему, спорить, доказывать свою точку зрения. Он обладал редким качеством - умел слушать других. Более того, ему явно интересна была противная точка зрения. Как-то зашел разговор о будущем. Инженер-путеец Евгений Викентьевич, старый брюзга, вечно недовольный всем на свете, заявил, что он не видит будущего у разрушенной войнами и революциями страны.

- То, что творится с нашими железными дорогами, уму непостижимо. Чтобы кардинально выправить положение, понадобится по меньшей мере сто лет. А промышленность? Заводы стоят, станки изношены, сырья нет. Шахты или взорваны или затоплены. Торговля... - он махнул рукой и запыхтел своей роскошной английской трубкой. - Перспектива гибельная. Ее у России просто нет!

- Все это нiсенiтниця! - кричал Никита. - Закончим гражданку, все обустроим, заводы, шахты, дома - все!

- Да кто, кто это все сделает? - инженер презрительно, с прищуром смотрел на лупоглазого, лопоухого парня, одетого в обноски и лохмотья. Вы?!

- Мы, мы! - Никита вскочил на ноги, заходил по просторной гостиной. Кончим воевать, разгромим белых и сядем за учебники. Не забывайте - Михайло Ломоносов был из самых лапотных мужиков.

- Дай бог нашему теляти да волка задрати...

- Ну, хорошо, - примирительно произнесла Антонина Герардовна, наукам научиться можно. Прилежание и труд все перетрут. Но искусства... искусства... Тут ведь талант нужен. Талант, лелеямый многими поколениями. Литература, театр. Пушкин, Лермонтов, Толстой, Гоголь, Некрасов, Тургенев, Грибоедов.

- Именно, именно, молодой человек! - торжествующе воскликнул инженер. - Это же все голубая кровь!

- Скажите, - мягко, с каким-то даже состраданием, сочувствием заметила Антонина Герардовна, - что вы понимаете в балете? Ведь вы же простой шахтер...

- В чем? - настороженно удивился Никита.

- А вот в этом! - несмотря на свою внушительную стать, Ардальон Игнатович легко подпрыгнул со стула, сделал антраша и даже прошел два-три шага как бы на пуантах.

- В балете, - улыбнувшись, терпеливо повторила Антонина Герардовна.

- Ничего, - угрюмо ответствовал Никита.

- Господа, - вмешался Константин Ларионович, - ваш перекрестный допрос, я бы сказал, несколько некорректен. Ну а если сей вьюнош спросил бы, что вы знаете о малороссийских запевках, деревенских кадрилях и свадебных "двух притопах, трех прихлопах"?

Все молчали.

- Разумеется, речь пошла бы о высоком и низком штилях. Однако, вряд ли стоит забывать, что старт нашему великому балету дали крепостные. Как, впрочем, и всему рассейскому театру...

Однажды Никита лежал на своей койке (в малой гостевой спальне на втором этаже квартировали четыре бойца) днем после ночного дежурства. Было тихо, сослуживцы находились кто на строевой, кто в наряде. Однако сон никак не шел к нему. Помяв, как говорили в его роте туляки, уши битый час, он вышел в коридор, сделал несколько шагов, сладко потянулся и облокотился о перильца, за которыми на первом этаже разместился уютный холл. По вечерам здесь собирались все беженцы из Петербурга, Киева, Москвы - обитатели дома сердобольной Антонины Герардовны - поиграть в картишки, обменяться слухами, попечалиться о прошлом, потерянном, разоренном. Теперь же Никита увидел лишь адъюнкта Московского университета Климентия Сергеевича и Константина Ларионовича. Адвокат сидел на табуретке, прислонившись спиной к отменно протопленной голландке, а историк (Климентий Сергеевич был ярким представителем школы Сергея Михайловича Соловьева) полулежал в большом кожаном кресле, закутавшись в разноцветный шотландский плед. "Что тот, что другой - як змерзлий цуценя", - подумал Никита, глянув при этом на свое ветхое исподнее.

- Ваша сфера, - говорил меж тем адвокат, - новейшая история, ведь так?

- Точно так, милостивый государь, - подчеркнуто вежливо ответствовал историк. - Хотя, как и у моего выдающегося учителя, у меня есть, правда, весьма, весьма скромные изискания касаемо эпох Петра Великого и Александра I.

- Но не древнего Новгорода, - лукаво прищурился Константин Ларионович и Климентий Сергеевич был уже не первый раз внутренне неприятно поражен его неожиданной эрудицией.

- Нет, не древнего Новгорода, - сдерживая раздражение, кивнул он.

- Хотя это и смешно, - продолжал адвокат, - но всякий, даже самый дремучий обыватель имеет кто смелость, кто наглость, кто глупость - считать себя экспертом именно в новейшей истории.

- Увы, то, что происходит в сфере политики сегодня, касается каждого, - осторожно заметил Климентий Сергеевич, не зная, куда клонит его собеседний.

- Не в бровь, а в глаз, почтеннейший Климентий Сергеевич, - адвокат запрятал за спину обе руки, упершись ладонями в белый кафель. - Я хочу вернуть нас к вчерашнему спору.

- Значит, опять Григорий Ефимович Распутин, - устало произнес историк.

- Опять, опять! - весело подхватил адвокат. - Только уточним исходные позиции: для кого Григорий Ефимович, а для кого сукин сын Гришка.

- Pros and cons фаворитизма в Российской империи - впечатляюще грандиозная тема, - строго заметил историк. - Назову лишь два имени Александр Данилович Меньшиков и Григорий Александрович Потемкин. Благодаря их беспримерно доблестным стараниям империя расширялась и крепла.

- А благодаря беспримерно доблестным усилиям таких, как, с позволения сказать, Григорий Ефимович, она распалась! И они, - Константин Ларионович указал рукой на стоявшего у балюстрады второго этажа Никиту, - взяли в руки топоры и вилы.

- Они и раньше за них брались! - возвысил голос Климентий Сергеевич, злясь на свою несдержанность и на то, что он не в силах ее превозмочь. - И Ивашка, и Степашка, и Емелька.

- Да, но на сей раз бунт победоносен, вы же сами это видите и чувствуете на собственной... - адвокат чуть было не сказал "шкуре", но вовремя сдержался и тихо закончил: - Судьбе.

- Я не верю в устойчивость их победы! - прошептал Климентий Сергеевич и лицо его исказилось от ненависти. - Продержатся несколько месяцев, от силы год - и рухнут в хаосе и безверии.

Он посмотрел сквозь фальшивую извиняющуюся улыбку на Никиту - "Мол, извините, мы так, о пустяках судачим тут от нечего делать". Но Никита расслышал все до единого слова.

- Врешь! - закричал он и показал обеими руками великолепные кукиши. Вот тебе два шиша с маслом! Не на месяцы, не на годы, мы вашу власть похоронили навсегда! С царями, попами, заводчиками!

- Грехи все это тяжкие, - словно разговаривая сам с собой, задумчиво произнес Константин Ларионович. - Цареубийство, ересь и неверия, бесстыдный грабеж. Одним словом, Содом и гоморра.

- Революция отвергает старую мораль, - назидательным тоном возразил Никита, подсознательно повторяя слова заезжих армейских пропагандистов. Поповские бредни о божественности самодержца, сказки о загробном рае, Десять Заповедей - все это пойдет в помойную яму истории. На смену им придет мораль пролетарская.

- Девять с лишним веков народ русский гордо нес знамя веры православной. И вдруг от нее откажется?

- Религия - опиум для народа! - Никита торжественно поднял над головой правую руку с вытянутым указательным пальцем.

- Нет, что ни говорите, а за Веру, Царя и Отечество как минимум половина всех русских готова живот положить. Что же до, как вы изволили выразиться, "заводчиков", здесь и Святое писание на вашей стороне.

Константин Ларионович поднял лежавшую у него на коленях Библию, быстро нашел нужную страницу, стал читать:

"Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас.