Хрущев: Подари себе рай (Действо 1)

Наконец, было объявлено о третьей, самой главной паре.

- Согласно регламента, - торжественно прозвучал голос Шлицгоффа, который впервые поднялся со своего трона, и толпа мгновенно смолкла, - это есть матч международный. Микола Перебийнос выступайт насупротив мастер мартен Фридрих Гашке. Пожалуйте, ап-плодисмент!

Отшумели вдохновенные хлопки, вышел в круг Микола-богатырь, косая сажень в плечах, густой чуб упал на лоб вороным крылом, карие очи холодно посверкивают, выискивают соперника. А немца все нет и нет. Публика начинает роптать: "Знамо дело, сдрейфил немчура"; "Морозу, бают, испужался"; "Известно - что русскому в радость, то немцу смерть!" Прибежал долговязый парень, сынок Шлицгоффа, зашептал что-то на ухо отцу. Тот выслушал, поднял руку над головой:

- Господа! Герр Гашке совсем не пугался герр Перебийнос. У него тоже дас ист болшой любоф к ваша зима. Но он есть очен болной.

Он наклонился к сыну и стал что-то горячо и быстро ему говорить. По мере того, как Вилли Шлицгофф слушал, на лице его появилась саркастическая ухмылка.

- Господа! - вновь возвысил голос Шлицгофф-старший, пытаясь перекричать недовольные возгласы. - Нет старый боец, пуст дерется молодой.

И он вытолкнул в круг сына. Посмотрел пристально на притихших зрителей. И решительно поманил указательными пальцами обеих рук Хрущева: "Иди, иди сюда, шумовой вьюнош. Покажи, was du bist не на слове, а на делах". Поначалу Никита опешил - "Почему я? Зачем я?" Но друзья подталкивали упиравшегося "вьюношу" сильнее и сильнее, пока не вытолкнули его в круг. И вот он стоял лицом к лицу с дылдой Вилли и постепенно щеки и глаза Никиты налились кровью и он, набычившись, поднял кулаки и поймал взгляд противника. "Ах ты, немец-перец-колбаса-кислая капуста!" - твердил он про себя слова популярной считалки, настороженно сближаясь с Вилли. "Съел мышонка без хвоста и сказал: Как вкусно!" Немец легонько не то ударил, не то толкнул Никиту в грудь - раз, другой. И вдруг изо всей силы залепил ему звонкую плюху по уху. У Никиты посыпались из глаз искры, в голове загрохотало громовым гудом.

- Зер гут, майн кинд, - одобрительно гаркнул Шлицгофф-старший.

- Хрястни его так по роже, чтоб он улутел в свою Нiмеччину! расслышал Никита сквозь крик и гвалт спокойный бас Перебийноса. - Якраз в нiс. Чтоб кровяна юшка протекла.

Вдохновленный первым силачем, Никита подпрыгнул и нанес обидчику удар тычком в глаз. Толпа радостно взревела. Вилли скинул шубу, дал Никите подножку и вскоре они катались по снегу, тузили друг друга, хрипели, царапались. Вошедший в раж, Вилли даже кусался.

Хрущев повернулся в кресле набок, пощупал пальцами крохотный шрам за левым ухом. И все-таки он тогда победил. Правда, троим дюжим парням пришлось силой разнимать его с Вилли. Шлицгофф-старший скрепя сердце поднял его руку и под одобрительные возгласы: "Честный суд! Любо!" - вручил приз. Не двадцать пять целковых, как мужикам, но все же - новенький золотой пятирублевик-Николашка. Ба-а-альшие деньги в ту пору. Однако, за радость победы почти сразу же пришлось расплачиваться горькой ценой. Ежедневные придирки мастера-немца, поначалу казалось бы мелкие, даже пустячные, стали выражаться в таких штрафах, что в день первой же после Масленицы получки Никита оказался должен в заводскую кассу 6 рублей 53 копейки. Расстроенный пришел он домой, рассказал обо всем отцу.

- Что делать будем, батя?

- Пойдешь розробляти на шахту, хранцуз всё лучшей нiмца, - тотчас ответил Сергей Никанорович. - Я чуял, шо так воно и будэ и побалакал со знайомим маркшейдером...

Хрущев медленно поднялся, постоял несколько минут, растер затешкие ноги. Потом спустился в сад и пошел к любимым помидорным кустам, которыми он заслуженно гордился. Кустов было много - около двухсот, сорт особый, плоды огромные, до килограмма каждый.

- Ах, вы, мои красавицы, - ласково бормотал он, подставляя палочки-поддержки под особо крупные томаты. - И кто это придумал присказку "сеньор-помидор"? Совсем это неверно. Помидор - не сеньор, помидор - красна девица.

Ежедневно, встав еще до восхода солнца, где-то около четырех часов утра, он старательно поливал свои чудо-детища. "Ай да овощ, ай да красотища!" - приговаривал он, легонько касаясь упругих листочков. Теперь, заметно устав, он - все же без перерыва - перешел на участок гидропоники. Придирчиво осмотрел трубы.

- Сам я вас заказывал, сам гнул, сам все дырочки высверлил, довольно констатировал он. - Зря что ли батя и мастер дядько Грицко учили слесарным наукам? Нет, не забув те выкладання ваш Микита. Есть, есть еще порох в пороховницах!

Засвистел, заверещал, зачмокал залетный соловей и Хрущев, распрямив спину, стал искать глазами сидевшую где-то на ближних ветвях птицу.

- Ишь, распелся! - одобрительно заметил он. - Обычно они в сумерки или ночью солируют. А этот среди бела дня. Вот он, вот он, вижу! Такая крохотуля, а голосище - на весь лес. Эх, жаль фотоаппарат не взял. А пойти за ним - спугнешь и улетит. Как пить дать - улетит... Вот такие же певцы были в дни моей юности в Юзовке. Только пели они заливистей и слушать их было слаще...

Звали ее Люба и они были с Никитой одногодки. "Ягодка" - и дома и в поселке иначе ее никто и не кликал. Впервые он увидал ее на досвитках у знакомой дивчины, соседской племянницы. И враз заметил, и отличил, "и закохатился" - как громогласно, сквозь раскатистый смех объявил его лучший друг, могучий кузнец Михась. Никита не просто покраснел, он стал темно-малиновый, выбежал из горницы в сени, где из глаз его брызнули слезы смущения и обиды. "Друг называется! - негромко твердил он в темноте. Великий дурень! Самый явный вражина, вот он кто. Да-а!" Через минуту выскочила к нему разбитная Гапка Федотенкова, потянула за рукав праздничной, вышитой разноцветным крестом сорочки в хату. Никита нешуточно упирался, но в конце концов под непрерывные шутки-прибаутки всегда готовых на острое словцо озорников и озорниц был усажен на лавку рядом с Ягодкой. Ну и славная получалась из них парочка: глазастенькая, стреляющая двумя светящимися агатами, с вишневыми губами и щечками, чернобровая и с черной же косой, пухленькая Люба и круглолицый, со льняным пушком на крупной, лопоухой голове, широкий в кости, приземистый, с плотными плечами Никита, в тот же вечер получивший от злоязычной Гапки прозвище "Колобок". И стал он оказывать Ягодке знаки внимания. Робко. Неназойливо. Изредка. То конфетину заморскую с получки поднесет невзначай. То замысловатым кренделем с зельтерской водой угостит на местной ярмарке. То даже отважился пригласить на представление бродячего цирка. И то правда - какие в те годы были развлечения у бедноты в заштатном донбасском поселке? Праздничные вечеринки с безобразными пьянками на Масленицу да на Пасху; кулачные бои с увечьями и смертями; редкие - раз-два в год - трррагедийные и разухабисто водевильные спектакли провинциальных комедиантов. Вот, пожалуй, и все "культурные радости". Летними вечерами парубки и дивчины степенно прогуливались вдоль главной улицы, а, нагулявшись вдоволь, под стоны, и всхлипы, и озорные переборы трехрядки отплясывали кадриль, полечку и яблочко, а то спiвали несравненно мелодичные, томно-сладкие, щемяще-нежные малороссийские пiсни. Нравы были традиционно, устойчиво строгие. Стоило парню однажды пройтись с девушкой под ручку, как на другой же день из уст в уста передавалось: "Женятся!" И ворота мазали дегтем не только девкам, потерявшим свое естество до замужества, но и гулящим солдаткам. Ягодка была совсем не похожа на Глашу. Застенчивая, скромная, безукоризненно блюдущая себя даже по самым строгим меркам "Домостроя", она позволила себя поцеловать Никите и только в щеку! - через год после их знакомства. У церкви, в Христов День. Этот невинный, святой поцелуй стал для Ягодки роковым: вечером как обычно пошли они гулять за дальнюю околицу, приотстали как бы невзначай ото всех. Стал ее осмелевший Никита целовать - с каждым разом все жарче, настойчивее. И сомлела девка, задурманилась, потеряла себя в сладком забытьи... А через несколько месяцев пришли в дом Хрущевых братья Ягодки - Дубенки, Савелий и Микола, тот самый богатырь-боец по меткому прозвищу Перебийнос. Не стали разводить турусы на колесах, враз взяли быка за рога: