Семь дней творения

Развернувшись чисто по-воински, через левое плечо, Козлов показал гостям спину, скрылся в кабинете и в два оборота ключа отгородил себя от своего будущего соседа раз и навсегда.

- Ишь, гусь! - Никишкин после короткого столбняка снова вошел в раж и вроде даже вознамерился было броситься вслед старику. - Тебя еще, видно, жареный петух в задницу не клевал, господин генерал, тебя...

Участковый устало и зло оборвал его:

- Хватит, не мельтеши. Пошли.

Двор, обрамленный первым снегом и звездами, казался до игрушечности маленьким, затерянным. Лишь разноцветные прямоугольники окон отогревали студеную тишину, и потому сама она казалась разноцветной: у каждого окна своя особенная тишина.

Новый жилец кипятился еще и во дворе:

- Как же, товарищ начальник, ведь сообщить надо. Можно сказать, открытый враг на свободе. Сегодня он мне, а завтра при всем народе скажет.

- И скажет, между прочим,- Калинин прикурил и яростно затянулся. - И, между прочим, при всем народе... А теперь топай...

- Я чтой-то в толк не возьму,- угрожающе попятился тот,- представитель власти и...

- Топай, говорю... И, смотри, жену береги - сразу все не выкладывай.

- Я...

- Топай.

Это было сказано кратко, тихо, сквозь зубы, но и у Василия, вроде попривыкшего к редким вспышкам своего участкового, вдруг засосало под ложечкой, и его осенило наконец, почему с такой неохотой вспоминает тот свою работу в особом отдела фронта.

Никишкин не посмел отговориться, но даже и в том, как он уходил, будто вбивая каблуками гвозди в снег, чувствовалась угроза и предостережение.

Лашков неопределенно вздохнул:

- Загнул старик себе на шею. Этот не спустит.

Красный глазок окурка, описав в темноте дугу, упал в снег и погас.

- Я бы его, конечно, за такие слова сам в расход пустил,- проговорил Калинин, и в голосе его еще дрожало недавнее зло,- но такие хоть подыхать умеют по-людски, такому хоть руку подать не совестно... Ладно, пока.

Он шагнул в ночь - высокий, сгорбленный - и снег оглушительно заскрипел под его сапогами, и душу Лашкова неожиданно, впервые, пожалуй, в жизни обожгла простая до жути мысль: "Почему всё так? Зачем?"

VII

Где-то под Новый год Калинин снова постучался к дворнику. Вошел, снял шапку, прижался грудью к голландке и долго надрывно кашлял. Потом сказал, не оборачиваясь:

- Глотнуть не найдется чего?

Залпом опорожнив граненый стакан, он только искоса взглянул на предложенный огурец и сел, опустив голову:

- Вот что, Лашков,- с мороза, еще заостренней обычного, лицо его оплывало текучими пятнами,- Цыганкову брать будем. Санкция есть. Родня сработала.

Лашков ждал подвоха: не те люди Цыганковы, чтобы так просто отступиться от даровых денег,- не раз замечал он, как братья злорадно переглядывались, сталкиваясь с Храмовым и сестрой,- но такого ему не предвиделось.

- Да за что? - почти крикнул он. - За что?

- Сто пятьдесят пятая статья уголовно-процессуального кодекса, пункт "а"... И, главное, собаки,- стукнул участковый кулаком по столу,свидетелей нашли! Нашли же! Сучьи дети, попользовались, а теперь копать будут!

- Так ведь замужем она!

- Вот то-то и оно, что не расписаны.

- Может, уехать ей покуда?

- На панель? - Он поднял глаза и тут же опустил их. - Это можно, в любом городе спрос есть.

- Да...

Разговор угас. Василий налил себе и тоже выпил. Совсем нечеловеческая тяжесть навалилась ему на плечи и он не мог, не хотел сейчас встать первым, чтобы пойти туда - к храмовскому чулану. До чулана было всего несколько шагов, но каким немеренно тяжким стало вдруг это расстояние для него. Дорого бы заплатил Лашков за то, чтобы избавиться от необходимости видеть их сегодня, смотреть им в глаза, разговаривать с ними. И от неизбежности предстоящего становилось на душе еще тяжелее и нестерпимее.

Жилистый калининский кулак еще раз поднялся и с силой опустился на клеенку:

- Пошли.

На стук откликнулась Сима.

- Кто?

- Открывай, Цыганкова,- глухо выговорил уполномоченный,- дело есть. Это я - Калинин.

Послышался шепот: тревожный, стремительный, в разных оттенках, затем, перебитый волнением, полукрик, полустон:

- Сейчас.

Звякнула щеколда, и на пороге, запахнувшись в храмовское пальто, со скорбной вопроситель-ностью замерла перед неурочными гостями Сима Цыганкова: уж кому-кому, а ей не приходилось втолковывать, что ранние визиты участковые наносят не от избытка вежливости.

- Да? - выдохнула она и опять, как эхо, повторила. - Да?

- Вот что, Серафима Цыганкова,- Калинин зачем-то снял шапку и, опустив глаза, начал приглаживать волосы,- придется тебе пройти со мной в отделение. Есть санкция. Вот что.

- Да? - упало у нее сердце, и еще раз, но уже без вопроса, а утвердительно: - Да.

- В чем дело, Александр Петрович? - Из-за Симиного плеча выглянул Лев Храмов. Он лихорадочно натягивал рубаху. - В чем дело?

Сима повернулась к нему, взяла его руку в обе ладони и начала, как больному, гладить ее:

- Я скоро вернусь, Лева. - Голос ее звучал тихо-тихо, и если бы у нее не дрожал подборо-док, можно было подумать, что она совершенно спокойна. Вот увидишь, я скоро вернусь. Ты ложись, тебе же на репетицию. Только не забудь сходить за батоном... Не надо, Левчик, я только туда и обратно.

Сима попробовала улыбнуться, но вместо улыбки у нее получилась гримаса, кривая и жалкая.

Но тот был уже не в себе.

- Объясните же, наконец, за что, Александр Петрович? - стонал он, шаря руками по отворо-там калининской шинели. - Кому она опять помешала? Разве можно вот так брать человека неизвестно за что?

- Известно. - Калинин упорно изучал носки своих сапог. - Но тебе, Храмов, я объяснять не буду. Иди к следователю и узнавай сам. Мое дело доставить.

- Тогда я вам ее не отдам! - Лева закрыл Симу собой и раскинул трясущиеся руки. - Не отдам и все, вы слышите, Александр Петрович!.. Да что же это такое, Господи!.. Ну, дайте мне день или два... Я пойду... Я буду хлопотать... Я все узнаю!..

Участковый надел шапку и, отходя от храмовского порога, устало и хрипло сказал дворнику:

- Иди, зови двух постовых, не драться же мне с ними, в самом деле.

Лашков топтался на месте, не желая перечить, но и не спеша: "Кто знает, может, все еще и обернется по-хорошему? "