Том 2. Приваловские миллионы

Днем старику как будто веселее, и он все поглядывает через двор, в людскую, где всем верховодит немая Досифея У Марьи Степановны не было тайн от немой, и последняя иногда делилась ими с Лукой, хотя с большой осторожностью, потому что Лука иногда мог и сболтнуть лишнее, особенно под пьяную руку. Придет Лука в кухню, подсядет к самому столу, у которого командует Досифея, и терпеливо ждет, когда она несколькими жестами объяснит все дело. Здесь Лука узнал, что у «Сереженьки» что-то вышло с старшей барышней, но она ничего не сказывает «самой»; а «Сереженька» нигде не бывает, все сидит дома и, должно быть, болен, как говорит «сама».

— Которая уж неделя пошла… — вздыхает Лука.

Старик, под рукой, навел кое-какие справки через Ипата и знал, что Привалов не болен, а просто заперся у себя в комнате никого не принимает и сам никуда не идет. Вот уж третья неделя пошла, как он и глаз не кажет в бахаревский дом, и Василий Назарыч несколько раз справлялся о нем.

— Сам то ничего не знает, — объясняла Досифея, — и никто не знает…

Однажды, когда Лука особенно сильно хандрил с раннего утра и походя грыз Игоря, сильный звонок у подъезда просто взбесил степенного старика.

— Кого это черт принес! — ругался Лука, нарочно медля отворить двери. — Точно на пожар трезвонит… Наверно, аблакат какой-нибудь, прости ты меня, истинный Христос!

Звонок повторился с новой силой, и когда Лука приотворил дверь, чтобы посмотреть на своего неприятеля, он даже немного попятился назад: в дверях стоял низенький толстый седой старик с желтым калмыцким лицом, приплюснутым несом и узкими черными, как агат, глазами. Облепленный грязью татарский азям и смятая войлочная шляпа свидетельствовали о том, что гость заявился прямо с дороги.

— Господи Исусе Христе… — ужаснулся Лука, отступая из своей позиции, и прибавил: — Да ведь это никак ты, Данила Семеныч?..

— А ты возьми глаза-то в зубы, да и посмотри, — хрипло отозвался Данила Семеныч, грузно вваливаясь в переднюю. — Что, не узнал, старый хрен? Девичья память-то у тебя под старость стала… Ну, чего вытаращил на меня шары-то? Выходит, что я самый и есть.

Гость хрипло засмеялся, снял с головы белую войлочную шляпу и провел короткой пухлой рукой по своей седой щетине.

— Данила Семеныч… голубчик… Да откедова ты взялся-то? — взметался Лука. — Угодники-бессребреники… Зачем ты приехал-то?

— Ну, ну, запричитал, старый хрен… Не с неба упал на тебя!.. Завтра двадцатый день пойдет, как с Саяна…

— С прииску?

— Обнаковенно… А то откуда?.. Ну, да нечего с тобой бобы-то разводить… Старик-то дома?

— Дома, дома…

— Ну, я к нему сейчас… пойду…

— Ну, уж я тебя в таком виде не пущу, Данила Семеныч. Ты хоть образину-то умой наперво, а то испугаешь еще Василия-то Назарыча. Да приберись малость, — вон на тебе грязищи-то сколько налипло…

— Грязцы точно что захватил дорогой-то… Не раздеваясь, гнал три недели!.. Рука даже опухла от подзатыльников ямщикам… Ей-богу!..

— Да ну тебя, подь ты к чомору! — отмахивался Лука, затаскивая гостя в свою каморку. — Все у тебя, Данила Семеныч, хихи да смехи… Ты вот скажи, зачем к нам объявился-то?

— Объявился — и вся тут, — коротко сказал Данила Семеныч, с трудом стаскивая с своих богатырских плеч стоявший лубом азям, под которым оказался засаленный татарский бешмет из полосатой шелковой материи.

— Ох, чует мое сердечушко, што не к добру ты нагрянул, — причитал Лука, добывая полотенце из сундучка. — Василий-то Назарыч не ждал ведь тебя, даже нисколько не ждал, а ты, на-поди, точно снег на голову…

— Я люблю скоро все делать…

— Хошь бы письмо написал, што ли… Ведь много писал… Я сам носил твои-то письма к барину!

— Раньше писал, а теперь не о чем… Да письмо долго, а я живой ногой долетел. Нет ли у тебя пропустить чего-нибудь? Горло пересохло…

— Да ведь ты дорогой-то, поди, на каждом станке прикладывался? Вон, глаза-то совсем заплыли…

— Был и такой грех, Лука, был грех…

— Знаю, знаю: как приехал в город, сейчас и зарядил? Хе-хе-хе…

Данила Семеныч только бессильно махнул рукой и принялся умываться. Лука долго и безмолвно следил за процессом умыванья, а потом что-то вспомнил и торопливо выбежал из каморки.

— Куда ты потащился? — спрашивал Данила Семеныч, намыливая свои жилистые бронзовые руки.

— Сейчас, сейчас… обожди малость; я живой ногой.

— Ты смотри, не болтай самой-то…

Но Лука не слышал последних слов и на всех парах летел на половину Марьи Степановны. Добежав до комнаты Надежды Васильевны, старик припал к замочной скважине и прошептал:

— Барышня, а барышня… На один секунд…

— Чего тебе, Лука? — отозвалась Надежда Васильевна, показываясь в дверях.

— Матушка, барышня, да тот приехал, эфиоп-то наш… Ей-богу! У меня в каморке сидит…

— Да кто приехал?

— Ах, угодники-бессребреники!.. Да Данила Семеныч приехал… А уж я по его образине вижу, што он не с добром приехал: и черт чертом, страсть глядеть. Пожалуй, как бы Василия-то Назарыча не испужал… Ей-богу! Вот я и забежал к вам… потому…

Надежда Васильевна, не слушая болтовни Луки, торопливо шла уже в переднюю, где и встретилась лицом к лицу с самим Данилой Семенычем, который, очевидно, уже успел пропустить с приезда и теперь улыбался широчайшей, довольной улыбкой, причем его калмыцкие глаза совсем исчезали, превращаясь в узкие щели.

— Ах, старый хрен, успел уж набрехать по всему дому, — проговорил он, косясь на Луку. — Здравствуйте, барышня… Хорошеете, сударыня, да цветете.

Данила Семеныч поцеловал руку, которую ему протянула Надежда Васильевна, и прибавил самым невинным тоном:

— А вот я и приехал… Да.

— Да с чем приехали-то, Данила Семеныч?

— А так… делать больше нечего на приисках, ну я и махнул.

— Как нечего делать?

— Да так…

Данила Семеныч сделал выразительный жест рукой и опять засмеялся.

— Дрянь дело, Надежда Васильевна… За папенькой вашим приехал.

— Вы одну минуту подождите здесь, — проговорила Надежда Васильевна, оставляя гостя в зале. — Я сейчас проведаю папу, он, кажется, не совсем здоров…

Василий Назарыч сидел в своем кресле и просматривал последний номер газеты. Подняв глаза, он улыбнулся дочери и протянул ей руку.

— Я думала, что у тебя сидит доктор, — солгала Надежда Васильевна, не зная, как ей приступить к делу.

— Доктор заезжает вечером, а теперь полдень…

— Ну, а что твоя нога, папа?

— К весне доктор обещает ее починить, голубчик. Только ведь смерть моя сидеть здесь без всякого дела…

— А ты не ждешь сюда Данилы Семеныча?

— Нет, а что?

— Я так спросила… Я из своей комнаты видела, точно он проехал к нам.

— Не может быть!..

— Мне показалось… Может быть, я ошибаюсь.

Старик тревожным взглядом посмотрел на дочь и потер свое больное колено. В это время из залы донесся хриплый смех Данилы Семеныча, и побледневший как полотно Бахарев проговорил:

— Да ведь он здесь, Надя… Это он хохочет?!.

— Да, он, папа… Мне можно побыть здесь, пока он будет у тебя?..

— Нет, голубка… после… вечером. Пошли его сюда.

Надежда Васильевна поцеловала отца в лоб и молча вышла из кабинета. Данила Семеныч, покачиваясь на своих кривых ногах, ввалился в кабинет.

— Ох, быть беде, барышня… — шептал Лука, провожая Надежду Васильевну. — Уж я верно вам говорю…

— Ты сиди пока здесь и слушай, — просила девушка, — я боюсь, чтобы с папой не сделалось дурно… Понял? Чуть что, сейчас же скажи мне.

— Будьте спокойны: в один секунд… Чуть ежели что — я живой ногой… А Данила неспроста приехал, я уж по его косым глазам вижу… Ей-богу!.. Ох-хо-хо!..

Только что Надежда Васильевна пришла в свою комнату, как почти сейчас же за нею прибежала Верочка, вся перепуганная и бледная. Она едва могла проговорить:

— Папа кричит так страшно… Надя, голубчик, беги скорее, ради бога, скорее!.. У них что-то произошло… Лука плачет… Господи, да что же это такое?!