Том 2. Приваловские миллионы

В кабинете Ляховского весело и дружелюбно беседовали с хозяином Половодов и «дядюшка». Особенным оживлением отличался сегодня Половодов. Он фамильярно трепал дядюшку по плечу и старался разогнать в Ляховском те минуты сомнений, которые оставляли на его лбу глубокие морщины и заставляли брови плотно сдвигаться. Ляховский, очевидно, не решался на что-то, чего домогался Половодов; дядюшка держался в стороне и только напряженно улыбался, сохраняя свой розово-херувимский вид.

— Да уж вы, Игнатий Львович, не беспокойтесь, — объяснил Половодов, широко расставляя свои длинные ноги, точно последнее было самым неопровержимым аргументом.

— Я и не беспокоюсь… Нет, не беспокоюсь, — отвечал Ляховский, ерзая в своем ободранном кресле.

— Оскар Филипыч знает все… — проговорил наконец Половодов, любивший одним ударом разрешать все недоумения.

— Как все? Что такое все? — как-то жалко залепетал Ляховский, испытующе переводя глаза с Половодова на дядюшку. — Кажется, между нами нет никаких особенных секретов…

Половодов неестественно захохотал, запрокинув голову назад, а потом самым беззаботным голосом проговорил:

— Не беспокойтесь и не сомневайтесь, дорогой Игнатий Львович. Вы можете быть совершенно откровенны с Оскаром Филипычем: я объяснил ему все относительно приваловской опеки…

Эти слова для Ляховского были ударом грома, и он только бессильно съежился в своем кресле, как приколотый пузырь. Дядюшка принял серьезный вид и вытянул губы.

— Прежде чем объяснить все всякому постороннему человеку, вам не мешало бы посоветоваться со мною, Александр Павлыч, — глухо заговорил Ляховский, подбирая слова. — Может быть, я не желаю ничьего постороннего вмешательства… Может быть, я не соглашусь посвящать никого в мои дела! Может быть… наконец…

— Э, батенька, перестаньте ломать комедию! — с сердцем перебил его Половодов, делая злые глаза. — Вы меня знаете, и я вас хорошо знаю… Что же еще представляться!

— Вы слишком много себе позволяете, Александр Павлыч… я… я.

— Послушайте, Игнатий Львович, — настойчиво продолжал Половодов. — Если я доверился Оскару Филипычу, следовательно, вы можете ему доверять, как мне самому…

«Дурак, дурак и дурак! — с бешенством думал Ляховский, совсем не слушая Половодова. — Первому попавшемуся в глаза немчурке все разболтал… Это безумие! Ох, не верю я вам, никому не верю, ни одному вашему слову… Продадите, обманете, подведете…»

— Я ничего не знаю и умею молчать… — заявил с своей стороны дядюшка, прерывая общее тяжелое молчание.

— Мне до вас решительно никакого нет дела!.. — резко отозвался Ляховский, вскакивая с кресла. — Будете вы говорить или молчать — это меня нисколько не касается! Понимаете: нисколько!..

— Однако так нельзя вести дело, Игнатий Львович, — уговаривал Половодов, — я вас предупреждал, и вы сами согласились…

— Вы лжете!.. Я ни на что не соглашался и не мог согласиться.

Половодов только засвистал, а Ляховский бросился в кресло и враждебным взглядом смерил дядюшку с ног до головы. Беззвучно пожевав губами и поправив кок на голове, Ляховский быстро обратился к дядюшке:

— Ну, а вы что же молчите? Какую такую пользу вы можете принести нашему делу? На что вы надеетесь?

— О, отлично надеюсь…

— «Отлично надеюсь»! — передразнил Ляховский. — Вы говорить-то сначала выучитесь по-русски… Не сегодня-завтра Веревкин отправится хлопотать по опеке, ну, на что же вы надеетесь, позвольте полюбопытствовать?

— Конечно, не на себя, Игнатий Львович, — деловым тоном отвечал немец. — Я — маленький человек, и вы и Александр Павлыч — все мы маленькие люди… А где маленькие мухи запутываются в паутине, большие прорывают ее.

Ляховский пожевал губами, потер лоб рукой и проговорил:

— А вы знаете, что большие мухи любят брать большие куски?

— Из двух зол нужно выбирать меньшее: или лишиться всего, или пожертвовать одной частицей…

— Что же вы думаете делать?

— Для вас прежде всего важно выиграть время, — невозмутимо объяснял дядюшка, — пока Веревкин и Привалов будут хлопотать об уничтожении опеки, мы устроим самую простую вещь — затянем дело Видите ли, есть в Петербурге одна дама. Она не куртизанка, как принято понимать это слово, во только имеет близкие сношения с теми сферами, где…

— Короче — у нее бывают большие люди? — перебил Ляховский, нетерпеливо ежа свои острые плечи…

— Именно… Если она возьмется за это дело, тогда можно все устроить, решительно все!..

— Но ведь ей нужно платить, этой вашей даме… — застонал Ляховский, хватаясь за голову, — понимаете: пла… тить!!

— Она берет известный процент с предприятия, смотря по обстоятельствам: пять, десять… Вообще неодинаково!.. Придется, конечно, сделать небольшой авансик, пустяки — каких-нибудь пятнадцать-двадцать тысяч единовременно.

— О-о! — завопил Ляховский, точно у него вырывали зуб — Нет, благодарю вас… У меня и денег таких нет! Довольно, довольно…

— Игнатий Львович, что же вы в самом деле? — вступился Половодов. — Дайте хоть рассказать хорошенько, а там и неистовствуйте, сколько душе угодно!

— Я согласен, что двадцать тысяч довольно круглая цифра, — невозмутимо продолжал дядюшка, потирая руки. — Но зато в какой безобидной форме все делается… У нее, собственно, нет официальных приемов, а чтобы получить аудиенцию, необходимо прежде похлопотать через других дам…

— Которым тоже нужно платить!! — вскричал Ляховский, скрипя зубами.

— Да, тысячи три-четыре…

— Да за что же? за что?

— Как за что? — удивился дядюшка. — Да ведь это не какие-нибудь шлюхи, а самые аристократические фамилии. Дом в лучшей улице, карета с гербами, в дверях трехаршинный гайдук, мраморные лестницы, бронза, цветы. Согласитесь, что такая обстановка чего-нибудь да стоит?..

— Стоит, стоит… Ужасно много стоит! — стонал Ляховский.

Ляховский до того неистовствовал на этот раз, что с ним пришлось отваживаться. Дядюшка держал себя невозмутимо и даже превзошел самого Альфонса Богданыча. Он ни разу не повысил тона и не замолчал, как это делал в критические минуты Альфонс Богданыч.

— Да скажите же, ради бога: вы из папье-маше, что ли, сделаны? — кричал Ляховский, тыкая дядюшку пальцем.

После страшной борьбы Ляховский наконец согласился с теорией дядюшки «затянуть дело», но все приставал с вопросом:

— А как я могу вас проверить, Оскар Филипыч? Ну, скажите: как?

— Я вам представлю расписки от самой, — невозмутимо отвечал дядюшка.

— Вы сами напишете?!.

Выйдя от Ляховского, дядюшка тяжело вздохнул и отер лоб платком; Половодов тоже представлял из себя самый жалкий вид и смотрел кругом помутившимися глазами.

— Это сам дьявол, а не человек, — проговорил наконец дядюшка, когда они вышли из подъезда.

— Хуже дьявола… — согласился Половодов, шаркая ногами. — А все-таки на нашей улице будет праздник…

— Но чего это стоит!.. — вздохнул дядюшка; он был бледен и жалко мигал глазами.

Основной план действия Половодов и дядюшка, конечно, не открыли Ляховскому, а воспользовались им только для первого шага, то есть чтобы затянуть дело по опеке.

Вечерние посещения бахаревского дома Привалову уже не доставляли прежнего удовольствия. Та же Павла Ивановна с своим вечным вязаньем, та же Досифея, та же Марья Степановна с своими воспоминаниями, когда люди жили «по-истовому». Это однообразие нарушалось только появлением Верочки, которая совсем привыкла к Привалову и даже вступала с ним в разговор, причем сильно краснела каждый раз и не знала, куда девать руки. Привалову нравилось разговаривать с этой свежей, нетронутой девушкой, которая точно заражала своей молодостью даже степенные покои Марьи Степановны.

— У нас скучно, — говорила Верочка, несмело взглядывая на Привалова.

— Почему скучно?

— Да так… Никого не бывает почти.

— А знакомые?

— Да кто у нас знакомые: у папы бывают золотопромышленники только по делам, а мама знается только со старухами да старцами. Два-три дома есть, куда мы ездим с мамой иногда; но там еще скучнее, чем у нас. Я замечала, что вообще богатые люди живут скучнее бедных. Право, скучнее…