Том 7. Сухой хлеб

Евсей научил, как надо влезть на скользкий столб:

— Лезь не прямо на него, — говорит, — а винтом, винтом, да ладонями по столбу шлепай, лак отогреется и к рукам прилипать начнет, тогда уж просто.

Поехал опять в город крестьянин и сделал все так, как Евсей его научил, — и на столб влез. Царь отсыпал ему полтора мешка серебра, крестьянин с деньгами ко двору: как бы обратно не отобрали, царский нрав — дело неверное.

У городской заставы стояла царская стража. Стражники остановили крестьянина с деньгами и стали пытать его: кто он, да откуда, да где денег столько набрал. Сказал им крестьянин правду, а ему не поверили и к царю отправили. Крестьянин видит — правда не помогает и стал говорить неправду. Царь не догадался прежде его спросить, когда денег ему давал: кто его на столб научил залезть, и теперь начал спрашивать. Ну, крестьянин говорит: я сам, дескать, сообразил, Царь сперва не поверил, потом рассерчал и велел казнить невинного крестьянина. Темно царское сердце, в нем причины нету.

А зачем попусту умирать старому крестьянину? Он и сказал правду, сказал, что это его один мальчик всему научил.

— Какой мальчик? — спросил царь.

— Да такой простенький, я его в соломе нашел. Царь отдал крестьянину серебряные деньги и поехал с ним в деревню.

Приезжают они: царь видит — сидит Евсей на земле, делает из песка пироги. Царь Евсею:

— Зачем ты ушел от меня? Евсей отвечает:

— А зачем ты меня не послушался? Иль цари слушаться не привыкли? Где теперь Ефросинья?

— В гробу, — царь говорит.

— Нету ее там, она ушла!

Удивился царь: как так нету, кто из гроба выходит?

Поехал царь с Евсеем на могилу Ефросиньи, открыли гроб, а он пустой.

Отошли они от могилы, видят, ехидна в траве ползает и пасть на них ощерила. Выхватил царь саблю, хотел рассечь ехидну пополам, а у ехидны слезы из глаз показались.

— Не трожь меня, — взмолилась ехидна знакомым человеческим голосом, — ведь я жена твоя!

Опустил царь саблю, а Евсей схватил ехидну, приподнял ее, ударил об земь, и ехидна обратилась в Ефросинью, которой она и прежде была.

Взял царь жену за белую руку и повел ее во дворец. А как пришли во дворец, Ефросинья опять хворой притворяется. Ударил ее царь один раз — пусть, дескать, она опомнится, — а Ефросинья еще пуще жаловаться стала. Ударил царь ее во второй раз, глядит — Ефросинья, как мертвая. Заплакал царь, да вспомнил Евсея — и ударил в третий раз.

И тут очнулась Ефросинья, и стала она веселая и ласковая, простая женщина, да ненадолго только. Где было ехидство, там доброму сердцу не жить.

А наутро пришел Евсей к царю прощаться. Поклонился он царю и Ефросинье. — Прощай, дядя! — говорит.

Ефросинья и спросила:

— А разве он тебе дядя?

— Дядя, а кто же? — ответил Евсей и рассказал про отца своего, пастуха, и о матери, кто она приходится царю: родною сестрою.

Удивился тут и задумался царь. А к вечеру того же дня сел в корабль и вместе с Евсеем и Ефросиньей поехал за море к сестре.

Вот приехал он к сестре: переночевали они все вместе в лесной избушке, наутро царь и спрашивает у Евсея:

— Как нам тут жить? Евсей ему:

— А ты стань мужиком, а Ефросинья бабой будет. Чего тебе царем-то быть? Заботно, суетно, ложно, да и мужики поумнеют и прогонят тебя. «Что нам царь? — скажут. — Столб-то мы и без него поставим и лаком покроем, да зачем нам столб и царь зачем?» И будет тебе погибель.

Царь испугался.

— Ну, — говорит. — Так чего ж делать мне?

— Ступай ниву косить, рожь поспела.

Взял царь косу, пошел хлеб косить. Вот взмахнул он косой, хотел рожь валить, а руки его врозь разошлись, несогласованные стали, и коса упала: правая-то рука ложку держать хотела, а левая только перстом умела указывать, где им хлеб косить!

А ноги тоже ослушались царя: правая нога лечь хотела, а левая зачесалась. И голова у царя забыла, как ей думать надо, а глаз один закрылся и заснул, а из другого слезы пошли — знать, от ветра. Видит царь, как ему работать пришлось. Так он сам себя не слушается, и былинки он не скосил. Нет, дескать, царствовать — оно всего легче и сподручней, оно не жарко и ветер в лицо не дует.

Кликнул он Ефросинью.

— Хочешь бабой быть простою? — спрашивает. Ефросинья услышала, чуть было со злости опять ехидной не стала.

— Еще чего! — говорит. — Да мы спокон века царствуем, и я отродясь — царевна! У меня и зубы растут мягкие, царские, они никакую еду не разжуют, — пускай ее сперва слуги да девки жуют, а разжеванное кладут мне а рот, я и проглочу. По всему видать — я царевна!

— И то! — царь говорит, — И я, знать, царь: не вмо-готу мне мужиком-то быть.

И вдруг вскричала Ефросинья:

— Вези меня сейчас же в наше царство! Мне царствовать надобно, терпенья моего нету! А то сзлюсь, тогда гляди!

В полдень отплыли они на корабле в свое царство. Посмеялся им вослед маленький Евсей, а царь обернулся к нему и спросил его с корабля:

— Чему смеешься?

— А тому, — отвечает Евсей, — вот из мужика царя можно сделать, а из царя никого сделать нельзя, никуда царь не годен.

Уплыл корабль, а ночью застала его буря на море. Ломает буря корабль, уже разломила наполовину. Видит царь — вот-вот и окончится его жизнь. Рассерчал царь, велел прогнать прочь долой всех рулевых и капитанов и сам править кораблем стал, колесо туда-сюда вертеть. Я царь, дескать, меня и корабль должен слушаться. А его ни руки, ни ноги слушаться не стали, рассудок ушел из головы, а глаза наружу вылупились и более не моргали. Дернул царь колесо направо, а руки не захотели направо — и налево колесо повели. Озлился царь, дернул колесо налево, а оно направо пошло. Хотел царь крикнуть, надулся, да тут врозь и разошелся и на части распался: где рука лежит, где голова, где ухо, весь по отдельности разошелся.

Тут рулевой подошел к колесу и повел корабль через бурю. В его голове был рассудок, руки слушались его, и он привел корабль к берегу земли.

А когда приплыл корабль к земле, жители сказали Ефросинье-царице:

— К чему ты нам? Мы и без тебя на царстве управимся, Муж твой был нам во вред, и ты нам не нужна.

Посадили ее жители на старый пустой корабль, что без дела стоял, и толкнули его в море: пусть его ветер носит, где хочет.

Волшебное кольцо

Жила в деревне крестьянка. При ней жил сын ее Семен, неженатый еще. Жили они бедно: спали на соломе, одежонка у них старая, латаная, и в рот им положить нечего. Жили они давно: тогда земли у крестьян было мало, а что и было, так неродящая была земля: что и посеет крестьянин, то вымерзнет, а не вымерзнет, так от засухи посохнет, а не посохнет, так вымокнет, а не вымокнет, так саранча пожрет.

Получал Семен в городе пенсию за отца — копейку в месяц.

Вот идет Семен однажды с деньгами, с копейкой, и видит: один человек надел собаке веревку на шею и удавливает ее. А собака-то всего маленькая, беленькая, щенок.

Семен к тому человеку:

— Ты пошто щенка мучаешь?

А тот ему:

— А какое тебе дело? Хошь убью, хошь нет — не твое дело.

— А ты продай мне его за копейку!

— Бери!

Отдал Семен последнюю копейку, взял щенка на руки и пошел домой.

— Нет у меня коровы, нет лошади, зато щенок есть.

Принес он щенка домой, а мать бранится:

— Глупый ты у меня! Нам самим есть нечего, а он собак покупает!

— Ничего, мама, — отвечает ей сын, — и щенок скотина: не мычит, так брешет.

Через месяц Семен снова пошел в город за пенсией. Вышла копейка прибавки, получил он две копейки.

Идет он домой, а на дороге тот же человек кошку мучает. Подбежал Семен к нему:

— Пошто ты живую тварь уродуешь?

— А тебе-то что? Чай, кошка-то моя!

— Продай ее мне!

— Купи, да кошка-то, гляди, дороже собаки.

Сторговались за две копейки.

Понес Семен кошку домой. Мать пуще прежнего забранилась на сына — и в тот день до вечера бранилась, и на другой день с утра начала браниться.