Одна ночь

Ленинградская газета предназначается для Эстонии, но и среди эвакуированных надо вести работу. Дагмар стала уже приветливее, хорошо, что жизнерадостная Эдит жила с ней в одном номере. Сегодня Дагмар подолгу разговаривала почти со всеми - и с ним, и с Сяргом, и с Маркусом, Яннус не упускал Дагмар из виду, он замечал сквозь ночную пелену снега многое, но, к сожалению, не все. Если бы он сидел на дровнях рядом с Дагмар и чувствовал, как вздрагизало ее тело от беззвучного плача, то не рассуждал бы с такой беззаботностью. Но Яннуса отделяло от нее около ста метров, поэтому его и не взволновало то, что побудило Глафиру Феоктистовну обнять Дагмэр. Яннус подумал, что, когда Дагмар займется делом, это поможет ей окончательно встать на ноги, работа не позволит все время тосковать.

Яннус был организатором, как говорится, до мозга костей, должен был все время чем-то заниматься или, по крайней мере, планировать, что следует предпринять, когда наступит время действий. Он думал об учете кадров, о курсах для сохранившегося актива, о настоящей профсоюзной школе, ибо актив состоит в основном из практиков, об организации кружков по изучению русского языка, так как многие не владели им. И не задумывался только о том, что станет делать, если закончится война и Эстония окажется под фашистской Германией. Такой возможности Яннус просто не допускал.

Сейчас, когда он в одиночестве тащился за товарищами, у него появилось странное чувство, будто однажды он уже проходил по такой дороге. Была зима, лес, ночь, и шел снег - так же, как сейчас. Но была ли тогда война, об этом Яннус сказать ничего не мог, как не мог сказать, было ли это в Эстонии или в другом месте. А в остальном все сходилось. Погода стояла такая же, не таяло и не слишком морозило, что-нибудь около десяти градусов. Падал такой же пушистый снег, и почти никакого ветра. Такая же высокая стена заснеженных елей по обе стороны дороги и такая же санная колея. Разве когда-нибудь ему доводилось зимой путешествовать по лесной дороге - днем или ночью? Хотя нет, когда-то давно, двенадцатилетним пареньком, между станцией Ристи и местечком Кулламаа. И не пешком, а на лошади: он сидел с тетиным мужем в санках, укрыв полостью ноги. В открытых местах ветер крепко жалил, пробирал до костей; дядя был в овчинном полушубке, но и он жаловался, что застыл. Посоветовал племяшу пробежаться. Яннус затрусил, потом дядя смеялся над его потешным бегом - руки раскинуты, как крылья, ноги заплетаются, каждая словно сама по себе, В лесу было теплее, там он услышал поговорку, что лес - для бедняка шуба. Сейчас ветра не было, он, конечно, был, но не сильный и не злой, изредка лишь забивал снегом лицо, когда дорога заворачивала. Были лошадь и дровни, и сидели на тех дровнях женщины, ему же позволялось пристроиться только на саночки, однако привязь не удержала. Так что в точности ничего подобного с ним раньше не было, ни наяву, ни во сне. Иногда сон так западает в сознание, что начинает казаться, будто все происходило на самом деле.

Затем пришла в голову еще одна и тоже странная мысль, что, может, это в будущем ему придется так вышагивать. И что чувство, будто он уже когда-то проделал такой путь, означает обратное: что ему предстоит дорога в будущем. Что он видит наперед. Никто не знает, что может быть. Они даже не знают в точности, как долго они должны идти. Нынешняя ночь - лишь начало долгого пути, раньше чем через две недели до железной дороги не добраться. Значит, и завтра и послезавтра он будет шагать так же, как сегодня, и спустя еще неделю. И кто знает, что будет через год. Через год война еще не кончится, сейчас он уже не такой наивный, как вначале, и не верит, что врага раз-два - и разгромят на его же собственной земле. То ли это говорили, чтобы поднять дух, или не 'представляли, как обстоит дело в реальности. В последней речи Сталин уже говорил иначе, подчеркивал размеры и серьезность опасности и готовил народ к долгой и тяжелой битве. Так что маршей в будущем предстояло более чем достаточно. Может, и ноги привыкнут, должны привыкнуть, потому что дорогу, которая предстоит, нужно пройти во что бы то ни стало.

Рассуждая так, Яннус был недалёк от истины. Прежде всего, они прошли почти четыреста километров, уж куда больше трехсот, здешние дороги извивались от деревни к деревне, между взгорков и лесных опушек. Через год Яннус шагал снова. Тогда на нем уже был белый овчинный полушубок, внизу заячья телогрейка, подпоясан был кожаным ремнем, на котором болталась кобура с "ТТ", ушанка, ватные брюки и фабричные валенки. Он успел побывать в Свердловске и наладить там дела Орггруппы эстонских профсоюзов, но самого его направили на политработу в эстонское воинское соединение. Вместе с Эстонским корпусом осенью и зимой следующего года он проделал пешком почти такой же длинный путь. И едва ли не в такую же снежную ночь, - направляясь к фронту, они, как правило, шли ночами, - вспомнилось ему однажды все то, о чем он думал год назад, и удивился своей прозорливости. А еще больше его поразило то, что у человека вообще возникают подобные ощущения. Ноги у Яннуса и впрямь стали послушнее, он уже не плелся в хвосте колонны, а шел там, где и должен был идти, - то впереди, то сзади, как требовала обстановка и повелевал приказ. Ноги действительно стали устойчивее, но походка все равно не свидетельствовала о военной выучке и выправке. Руки по-прежнему мотались по сторонам, локти были расставлены, и ноги расползались и выделывали кренделя, но уже не уставали. А если и уставали, то Яннус никому на это не жаловался; хотя в армии он и оставался во всем штатским человеком, как его характеризовали в служебных документах непосредственные начальники.

Так же, растопырив локти и расставляя непослушные ноги, пошел Яннус и в свой последний поход. Он был недолгим, каких-нибудь двести - триста метров - не километров, как после Ладоги или перед Великими Луками. Идти пришлось не по шоссе, где по обочинам стоят заснеженные ели, а по открытому месту, где через каждые двадцать метров лежал закоченевший труп. Многих павших Яннус мог бы узнать, если бы у него было время повернуть их вверх лицом, - все они были солдатами его полка, и все они также пытались преодолеть эту полоску - мчась напропалую, кидаясь из стороны в сторону, ползком, сжимая зубы от усталости и злости. Яннус не полз, не бежал и не прыгал, он шел так, будто переходил спокойную площадь, и только на сердце лежала досада. Его и других отчитали за то, что они не могут преодолеть эту проклятую полоску земли, и потребовали, чтобы коммунисты показали пример: если в течение дня развалины по другую сторону площади не будут взяты, то все ответят за это. Яннус шел в полный рост не от упрямства или блажи, ползком он оказался бы позади всех, а находиться надо было впереди. Пошел бы и без нотаций, прекрасно понимал, что нужно; брань лишь принизила в его глазах командира. А может, все это из-за того, что Яннус и в мундире оставался штатским человеком, Рослая фигура и белый офицерский полушубок, хотя и задымленный порядком возле тлевших костров, были отличной мишенью, и метров за сто до места Яннуса скосила пуля. Он лежал на снегу, раскинув руки и ноги, - так же как ходил. Убит, видимо, был сразу, хотя смерти не предвидел, знал точно, что атаку требуется довести до конца, идти вперед, даже если у тебя такие странные руки и ноги, которые двигаются, как им только заблагорассудится.

Мария Тихник и боцман Адам шли рядом. Боцман диву давался, что Мария не отставала. Он думал, что она больше десяти - пятнадцати минут не выдержит, согреется немножко и опять заберется на дровни. Но прошло уже более получаса, а Мария все шла и шла. Правда, порой вроде бы оступалась или поскальзывалась, ноги-то не молодые, чтобы чувствовать каждый бугорок и каждую неровность. Молодые ноги сами указывают дорогу, а старому человеку приходится все время смотреть перед собой, чтобы не упасть. Только что ты увидишь ночью в снегопад. Снег укрыл все ямки и кочки. На шоссе, может, даже хуже было бы, чаще машины, дорога раскатана. Но там могло улыбнуться счастье, как улыбнулось оно в первый день, только день на день не приходится. Машины в большинстве идут с грузом или с людьми - сами видели. Так что если пешком, то лучше свернуть с большака. Да и в смысле ночлега, еды и ходьбы, что ни возьми - лучше. Вот только надо было обо всем условиться с товарищами. Обязательно. Мало ли что, могло бы возникнуть положение лебедя, рака и щуки. У каждого свое понимание. Так и должно быть, иначе и человек уже не человек, у которого на плечах своя голова, а кукла, что дергают за ниточки. Коллективность - дело хорошее, чертовски даже стоящее, когда все приходят к одному, а не когда все обязаны одинаково мыслить - это лишь плодит лицемеров, а с ними далеко не уйдешь. На судне должен быть капитан, митинговать при шторме некогда, только вот все общество за судно нельзя принимать. Разве что сейчас, когда у горла смертельный враг, да и то еще как сказать. Одно дело корабль или войско, в профсоюзах приказами уже ничего не добьешься. Ни в профсоюзах, ни в Советах, ни в партии. Если бы десять пролетарских революций оставались за плечами, если бы десять уже социализмов построили, и все было испробовано, все изведано и ясно, - тогда другое дело. А приниматься впервые, тут можно легко маху дать и крепко завязнуть. Империалисты все время хватают за глотку. Некогда по десять раз взвешивать и некогда размеривать шаги, Время суровое, чуть зазевался - скрутят, и дух вон. Чем больше людей разом голову ломают, думают и решают, тем шире и глубже истина. Один смотрит с этой, другой - с той, третий - с третьей стороны, такой коллективный разум и есть самое главное. Хуже всего, когда скопом ленятся, свыкаются с тем, что кто-то другой ломает за тебя голову и решает и отвечает. С таким батрацким сознанием далеко не уплывешь. А он, боцман Адам, посчитал остальных батраками и взял себе право решать за всех. Что паршиво, то паршиво.