Проделки на Кавказе

Лекарю пришли объявить, что полковник пошел в ла­зарет осмотреть привезенных раненых. Кутья схватил шапку и сказал:

* Известно, что магометанская вера воспрещает есть свинину и пить вино, поэтому обличить в том почитается у горцев величайшим оскорб­лением для обвиненного.

** Черкесы и линейные казаки носят ружья за спиной всегда в бурочном нагалище.

— До свиданья, господа!

— Приходите скорее назад,—закричал Александр ему вслед.

— Приду,— отвечал лекарь.

— Ведь очень жаль Пшемафа,—сказал Николаша бра­ту своему, когда они остались одни,—но какое сумасшест­вие самому добровольно наскочить на пулю! Делр иное, если б это была необходимость или обязанность. Воля твоя! Я нахожу такое неуместное удальство малодушием. .

— Ты так рассуждаешь, Николай, потому что не знаешь черкесских чувств. Черкес имеет свои убеждения, по кото­рым действует: по его мнению, тот и человек, кто храбр и ловок в опасностях, кто метко стреляет, хорошо рубит, уме­ет укротить дикого коня, успевает в женщине, которая ему нравится, но не порабощается ей, тот, наконец, кто неумо­лим во вражде. Месть для него — священный долг, потому что он никогда не слыхал об учении: любите врагов ваших, творите добро ненавидящим вас. Хотя и у христиан немно­гие следуют этому приказанию; однако каждый знает его: оно врезывается с младенчества в его памяти и потрясает в нем природное влечение к мести. Впечатления первой юности никогда совершенно не изглаживаются. Поэтому понятно, как сильно ненависть и жажда мести должны бы­ли волновать Пшемафа, в котором всякое природное чув­ство легко воспламенялось. Впрочем, молодой кабардинец был очень кроток нравом, предприимчив, великодушен и храбр, не из тщеславия или хвастовства, а по природному влечению. Во взгляде его и речах порой проглядывали бо­гатые дарования и глубокая проницательность. Он погиб смертью, храбрых —мир праху его! Счастливец, он сошел непорочный в могилу, хоть без громкой славы, но зато и без угрызений совести. Жизнь для него была довольно тя­гостна: он любил единоземцев, но узами благодарности был связан с их противниками. И тут, однако ж, Пшемаф умел оставаться благородным человеком; он был верен своей присяге, не изменяя любви к отчизне и не торгуя земляками для личных выгод. Кто знает, что ожидало его? Богатство и власть или бедствия, позор и гонение? По край­ней мере, теперь он избегнул, что, по моему мнению, хуже всего — разочарования в жизни.

Лекарь возвратился. Когда он прибежал, запыхавшись, в лазарет, полковник шел уже домой; старик остался дово­лен найденным порядком. Но помещение, слишком тесное по числу больных, было причиной, что он приказал очи­стить несколько казачьих домов.

— Продолжайте рассказывать, доктор!—сказал Алек­сандр.

— Что же, когда ранили Пшемафа?—спросил Нико­лаша.

— Пехота тогда уже подошла и остановилась не дохо­дя до поляны, где наш арьергард имел дело. Пшемафа по­несли туда, а я поехал вперед с несколькими казаками, чтобы выбрать место, где его положить для перевязки. Ка­валерия понеслась вперед, штаб-офицер, командовавший пехотой, имел приказание стоять на одном месте. Покуда я возился, пехотный капитан, старый закавказец, подошел к штаб-офицеру и убедительно просил его занять опушку леса стрелковой цепью; но этот рассердился на него, я от­вечал: «Что вы меня учите? Я знаю, что делаю, мне при­казано отрядным начальником стоять здесь: горцы очис­тили это место, вам нечего бояться». Капитан отошел со слезами на глазах и сказал, обращаясь ко мне: «По ми­лости этих новичков мы и терпим уроны, смотрите, пожа­луйста, только с неделю приехал он сюда, сроду не слышал свиста пули, ему двадцать восемь лет —а кричит уже, что никто здесь ничего не смыслит, учит, как взяться, чтобы покорить черкесов, как вести войну, и не слушает меня, сорокалетнего старика, меня, который преждевременно по­седел в походах и двадцать два года слушаю свист гор­ских пуль! Он считает еще меня трусом! Придется опять лезть не щадя себя. Жаль моих старых солдат: их и то уже осталось мало; а что с рекрутами? Еще осрамишься с ними и — к черту долголетняя, испытанная служба!— Ка­питан вздохнул глубоко и молвил:— Давно ли по милости другого новичка потерял я сорок человек моей роты, да каких молодцов, моих сослуживцев! Правда, он сам не рад был, что завел нас бог весть куда. Где ему водить людей на горную брань! Он весь век книжки читал, воевал по ландкартам, а о горах и горцах и не слыхивал: ох уж мне эти книжки, стратегии!.. не то бывало прежде». Я оставил огорченного офицера, потому что принесли Пшемафа, пе­ревязал его: рана была смертельная. Он был очень слаб, но в памяти. Между тем кавалерия скрылась из виду. Вдруг из,, дубравы раздался выстрел и один солдат упал, потом ружейный залп —и несколько солдат переранено, двое убито; неприятель дико закричал в лесу, и пошла ча­стая ружейная перестрелка. Штаб-офицер всхлопотался, приказал старику-капитану занять с. ротой опушку, но капитан подошел к нему и сказал: «Нет, отец мой, не так у нас водится; прикажите прежде очистить опушку леса артилле­рийскими картечными выстрелами, и тогда я возьму ее с застрельщиками на ура, иначе погублю много людей. Ес­ли б давеча позволили мне занять этот лес, ничего бы не случилось». Штаб-офицер вспылил, обиделся, хотел что-то сказать, как вдруг мимо его ушей прожужжала пуля и упала около него —это было самое красноречивое убежде­ние штаб-офицеру, чтобы предоставить капитану делать по-своему. Из орудий дали несколько выстрелов; потом капитан впереди своих застрельщиков бросился в лес с криком «ура». Неприятель встретил его ружейными зал­пами. Тут также потеряли мы несколько человек, но лес был занят, и черкесы отступили. Капитан получил рану, другой офицер его сменил. «Доктор,—сказал он, придя ко мне,— вот вам работа по милости нашего мудрого нович­ка—посмотрите!» Тут он открыл грудь свою; пуля про­скользнула между ребер; я перевязал его, уверяя, что ра­на ничтожна. «Мне все равно!»—отвечал он и протянул левую руку; тут пуля вошла повыше кисти и, раздробив кость, остановилась за кожей. Взглянув на эту рану, я ска­зал, что надо вырезать пулю. «Ну режьте!»—отвечал ка­питан сердито. Я вынул скальпель*, надрезал немного ко­жу, засунул щипчики и пробовал вытащить видневшийся свинец; но разрезанное место оказалось мало, пуля не вы­ходила; я стал прорезывать более; капитан вдруг вырвал руку и с сердцем сказал: «Что за лекаря! Даже острого инструмента у них нет: пилят, пилят тупым ножом!» С этими словами он выдавил пулю пальцами правой руки чрез отверстие, мною прорезанное, несколько продрав ра­ну. Напрягая все свои силы, он даже не поморщился. По­том, взяв пулю, капитан сказал: «Дура! Зачем не попала ты мне в лоб? Одним разом всему бы конец! Что мне в жи­зни? Буду штаб-офицером, деться некуда! Без службы жить не могу; в полковые командиры и думать нечего; в батальонные также не попаду, туда переводят из России, присылают все людей образованных, ученых: что нашему брату? Вакансии штаб-офицерской почти не бывает! Пере­вязывайте же, доктор!»—сказал он опять, протягивая мне руку. Исполнив это, я возвратился к Пшемафу и нашел его довольно спокойным, но будто в забытьи.

Тут я увидел двух казаков, показывавших что-то яр­кого, красного цвета. Я подошел посмотреть — это был женский бешмет и платок; казаки продавали их.

* Операторский ножик.

Я спросил, как они это достали, и получил в ответ, что когда арьер­гард спешился и занял опушку леса, казаки нашли там женщину, смертельно раненную. В то самое время перевод­чик указал мне неподалеку от перелеска, где был ранен Пшемаф, что-то в виде сидячего трупа и сказал, что, когда началась последняя перестрелка, он заметил здесь как буд­то женщину, одетую в красное. «Быть может, она еще ды­шит,— говорил переводчик.— Если позволят казакам, они привезут ее». Я тотчас выпросил у штаб-офицера позволение четырем человекам съездить туда с переводчиком и наказал этому последнему привезти раненую ко мне для перевязки. Казаки скоро возвратились, неся тело, переводчик один ехал верхом, разговаривая со старухой, шедшей возле него. Дошел до лагеря, казаки сложили на землю женщину, со­вершенно нагую, исключая стана, который был зашит в кожу. Она дышала часто и прерывисто, какой-то глухой свист выходил из ее внутренности; чрезмерность страда­ний изображалась на прекрасном молодом лице; изредка и невнятно произносила она слово су (вода). Мне сказали, что она просит пить. Я нагнулся посмотреть ее рану... ни­чего не было; я склонил ее на другой бок, и что, вы дума­ете, представилось взору моему? Рана зияла пастью в пол­аршина; перерубленные ребра выдавались наружу, а внутри виделось легкое, которое трепетно двигалось от дыха­ния; кисть правой руки была также отрублена— спасения не было! Чтобы прекратить скорее ее страдания, я велел несчастной подать воды, пить сколько угодно. Это возы­мело свое действие: конвульсия, другая, стянули все ее суставы; потом тело вытянулось в струну; еще два, три вздоха —и страдалица окончила только что расцветшую жизнь. Старуха, увидя возле себя мертвую, начала рвать волосы, царапать ногтями лицо и, наконец, ринулась на тело бездушной девушки, стала обнимать и целовать его в исступлении.