Проделки на Кавказе

В это мгновение камешек упал в камин. Кулле подошла к камину и три раза щелкнула языком. Еще упал каме­шек. Кулле, обратя губки в трубу, вполголоса произнесла: «Мандахако» (поди сюда). И молодой черкес на аркане спустился в отверстие трубы*; кинжал и три пистолета ви­сели у него за поясом. Он вышел из камина; старуха вста­ла**. После первого приветствия он сказал:

— Кулле! Согласна ли ты выйти за меня замуж?

— Не знаю, Пшемаф!—отвечала девушка.

* У черкесов трубы широки, а потому, когда нужно, всегда избира­ется этот путь.

** Женщины не сидят перед мужчиною, несмотря на звание, которое ему принадлежат; когда же мужчина сядет, тогда и они садятся.

— Кто же знает? Кто удерживает тебя?

— Ты гяур или правоверный?

— Правоверный.

— Переменишь ли веру отцов?

— Никогда, да и незачем. Русские от меня этого не требуют.

— Оставишь ли гяуров? Перейдешь ли к черкесам?

— Никогда и ни за что в свете, даже и для тебя не сделал бы этого!

— Разве они тебе родственники?

— Русские для меня более чем родные: они меня вос­питали, они меня кормят и не делают различия между мною и природными русскими. Я клялся служить русскому царю верно — этого достаточно!

— Да полно, Кулле, вздорить!— возопила старуха.— Если он тебя возьмет, где ж он найдет себе приют между единоземцев?

— Правда,—отвечала девушка, устремив испытующий взор на Пшемафа, и продолжала спрашивать:—А не по­кинешь ли меня, Пшемаф?

— Никогда.

— Поклянись.

— Клянусь кобылою пророка, четом и нечетом, никог­да и ни для кого тебя не покидать.

— Буду ли я счастлива с тобою?

— Буду стараться всем, чем только могу, сделать тебя счастливой, но отвечай же, Кулле, идешь ли замуж за меня?

— Согласна.

— Когда же? Надо бежать!

— Я готова, у тебя готово ли все? Взял ли ты нужные предосторожности?

— Нынче опасно! Друзья мои не могут мне помочь, по­гоня может настигнуть нас.

— Так нынче не надо. Я всегда готова; когда же мож­но будет тебе?

— Пшемаф, ради аллаха и последнего пророка,— возо­пила старуха,— увези мою внучку скорее: ты не поверишь, сколько горя переносит она от Шерет-Лука, грозящего ей ежедневно позором или несчастьем.

Пшемаф невольно ухватился за рукоять кинжала, звер­ски окинул глазами вокруг себя, будто ищет жертвы мще­ния:— А, Шерет-Лук,— воскликнул он, но тотчас же уме­рил свое негодование.

— Завтра утром, Кулле,—сказал он,—черкес, который принесет тебе вот это,— и показал ей кольцо на пальце,— будет надежный человек; через него ты можешь уведомить меня о себе; он принадлежит к здешнему двору, имени его я не знаю. Когда он подаст тебе кольцо, дай ему вот это!—и подал ей рубль серебром.— Я дам знать, когда все будет готово к побегу, теперь прощай!— И Пшемаф вошел опять в камин, откуда вылез по аркану на крышу. Кулле принесла дров и развела огонь, чтобы свежим дымом затя­нуть след, оставшийся в трубе.

Пшемаф дошел благополучно до двора, где ждали ло­шади, и послал сказать Али-Карсису, что пора отправиться обратно. Покуда молодой кабардинец имел свидание с лю­бимою им девушкой, разбойник продал своих трех пленных, обязавшись выставить их покупщику в ту же самую ночь. Дорогою Пшемаф благодарил Али-Карсиса за услугу, им оказанную; разбойник отвечал:

— Что обещаю, то всегда исполняю, как бы трудно оно ни было! Но теперь я еще не сделал для тебя ничего, что бы заслуживало благодарность.— Отъехав немного, он при­бавил:— Прощай, Пшемаф, вот тебе проводник; с ним про­едешь куда хочешь: вон твоя дорога.

Они расстались.

Проводник ехал по степи, потому что ночью по дороге ехать опасно. В разных местах попадались им пешие чер­кесы, то в одиночку, то по двое: иной уводил корову, дру­гой быка. Всякий раз, когда они встречали кого-нибудь, проводник посылал вслед хищникам бранные слова, при­бавляя: «Скоро ли меня послушаетесь да перестанете во­ровать? Право, стыдно, братцы, а еще стыднее попадаться с ворованным на глаза честным людям, каковы мы, на­пример!»— «А сам, приятель, куда едешь?—отвечали ему прохожие.— Небось прибрать то, что забыто хозяином!» Проводник пуще прежнего закидал их ругательствами: «Врете, лжецы!—говорил он.— Право, не воровать еду».

До рассвета Пшемаф был у Кубани, переправился один, распростясь дружески и поблагодарив своего проводника, который поехал обратно, чрезвычайно довольный двумя рублями серебром, полученными им в пешкеш (подарок).

На следующий день к вечеру урядник, посылаемый еже­недельно в Ставрополь за почтой, привез Александру Пет­ровичу письма. На вопрос последнего, почему так поздно, урядник отвечал:

— Не мог ехать ночью, ваше благородие! В верху на Кубани была большая тревога в соседственном полку.

— Что же там случилось?

— На половине дороги между двух станиц хищники на­пали на вечерний разъезд и уничтожили его, между тем в станице с вечера было получено известие от князька из мирного аула, что неподалеку от Кубани видна большая неприятельская партия. Тотчас собрали и усилили резервы. При вести о нападении на ночной разъезд казаки с двух станиц бросились на тревогу, настигли партию в степи и окружили ее. Черкесы зарезали своих коней, обложились ими и держались таким образом до рассвета. Утром у них оказалось всего тринадцать человек, напрасно убеждали их сдаться, они не хотели и слышать. Вызвали охотников, которые напали на неприятеля и уничтожили его. Казаков, сказывают, также немало погибло. Шайка, слышно, буд­то из абреков. Одного узнали: он ворвался накануне в мельницу, зарезал мельника и увез трех детей. Покуда во­зились с. ними, другая партия, гораздо сильнее, успела пе­реправиться через Кубань, понеслась в степь, напала на один из наших хуторов, разграбила и опустошила окрест­ности, изрубила всех, кто защищался, и, забрав с собою большой плен, ушла за Кубань. Владелец хутора, бывший там... его-то они особенно искали... едва успел скрыться от хищников.

— Какая же это была партия? Кто начальствовал над ней?

— Неизвестно, ваше благородие, она ушла, не будучи настигнута, погоня опоздала, лошади казаков пристали; но ворвалась она не со стороны абреков.

Урядник вышел. Александр стал распечатывать письма: первое было от матери, которая уведомляла его о кончине бабки, оставившей ему наследство. Прасковья Петровна уговаривала сына предоставить ей управление этим имени­ем. Она писала также, что они едут, по совету медиков, на Кавказские Воды, для пользования отца его, которого раз­бил паралич, и поручала Александру, когда Николаша к нему заедет, сказать, чтобы он дожидался их на Кавказе. Этого требует отец. Деньги же, нужные ему для продолже­ния путешествия, она обещала, привезти с собою.

Александр тотчас сообщил это брату и отдал ему в удо­стоверение письмо матери.

— Я согласен дожидаться их,—отвечал Николаша,— но непростительно оставлять меня без денег, когда я их требую.

— Разве ты не видишь,—возразил Александр,—что матушка не получала твоего письма? Когда ко мне писала, она еще не знала, что ты здесь.

— Правда твоя!—сказал меньшой Пустогородов, пробегая опять глазами письмо.—Она пишет, чтобы ты передал мне ее поручение, когда к тебе заеду.— Немного погодя он прибавил:— Поздравляю тебя, господин помещик, с наследством! Скажи, неужели ты сделаешь неосторожность,

поручишь матушке управление своим имением? Разве захочешь оставаться в ее зависимости? Не надоело это тебе? Нет, в таком случае я бы решительно отказал!

— Я еще и не думал об этом! Мне жаль, что не мог видеться с доброй бабкою, жаль и отца, за которого боюсь. Как не стыдно матушке не написать подробнее об его болезни, есть ли, по крайней мере, надежда на выздоровление? Тяжело быть связанным обстоятельствами: иначе я бы поскакал к ним.

— Зачем? Разве они не приедут на воды? Ведь тебе самому необходимо » лечиться, а то, пожалуй, останешься вечно без руки. Вот мне дело другое! Но и то приходится поневоле оставаться здесь. Сознаюсь, куда скучна твоя станица!