К ясным зорям (К ясным зорям - 2)

Сын же мой, вероятно, ничего не понимал. Он, как и каждый мужчина его возраста, пренебрегал женским обществом и совершенно не скрывал этого. Поэтому независимо и горделиво, забыв, что в обществе был еще один мужчина - отец его, опередил нас всех, чтобы побыть наедине со своими великими мыслями. Мы не дошли еще до опушки, как его голубая рубашка уже мелькнула в густых кустах.

Евфросиния Петровна разговаривала с девчатами, а я скучал. Непонятное чувство одиночества и заброшенности охватило мою душу. Лес, словно выкупанный, прохладный и непривычно таинственный, окружил нас - вкрадчиво, со скрытой хитринкой. И хотя щебетала разная птичья мелюзга, издевались над нашими годами охрипшие кукушки, а мне эта музыка казалась фальшивой по-настоящему в лесу должна стоять тишина, - он, чувствовалось, вводит нас в заблуждение, недобро притаился.

- Чего, старый, киснешь? - обратила внимание на мое состояние Евфросиния Петровна.

Я промолчал. Ведь жена моя не верила не только в добрые и злые силы, но и в мрачные предчувствия. Лишь вздохнул.

И жена утешила меня, - батька наш, мол, всегда дуется, как среда на пятницу, он и родился, говорят, в плохую погоду. И вы знаете, деточки, наш батька такой нюня, что и сама удивляюсь, как за него замуж пошла. А сватали ж такие веселые! И где моя голова была!

И меня оставили в покое. И я обиделся, и от этого моя тоска стала еще острее.

Женское общество уже набрело на свой весенний чистяк, рядом были целые заросли папоротника, и девчата допытывались у Евфросинии Петровны, правда ли, что цветок папоротника может принести счастье, и наша учительница без тени смущения объясняла им, когда именно следует выходить на поиски. И сама наставница, и ее подопечные достаточно хорошо знали цену этого цветка, и ни одна из них не пошла бы глухой ночью в лес, но в ожидании счастья оставляли для себя хотя бы единственный, пускай сомнительный шанс.

А я стоял на одном месте и озирался вокруг, и меня необъяснимо тянуло что-то в глубину леса, и я не знал, какую бы мне найти для этого причину. А когда мое беспокойство стало нестерпимым, я пошел сначала медленно, а потом почти побежал...

Далее я записываю рассказ Виталика:

"Я иду себе, иду, никого не трогаю, а вокруг ни души, только белка на елке мелькнула. Я остановился и смотрю, где это она запряталась, никого не трогаю, и вдруг кто-то меня за уши так ладонями сжал, что не пошевельнуться. Я не испугался, но немножечко страшно стало, и говорю тому: "Пусти, что за шутки!" А он держит и молчит, только сопит. Я еще раз говорю ему: "Пусти! А то дам!" А он засмеялся и зажал мне рот. А я как двину назад локтем. А он говорит: "Так ты драться?! Ах ты комсомольский выродок!" А я его как кусану за руку! А он как ударит меня по голове! А потом говорит: "Вы, гады, не раз нас кусали, землю и волю у нас отняли, и шкуру с нас спускаете, и жен отбиваете!.. А твой сухорукий батенька..." да как дернет меня и повернул к себе. А это оказался Котосмал! Бледный как смерть да страшный, как ведьмак! "Ну, говорит, нацепил себе на шею красную петлю, вот и сдохнешь от нее!" Засунул руку под галстук сзади и тащит и душит меня. Я ему коленом - сюда! А он согнулся в три погибели, а галстук не выпускает! И тут у меня помутилось в глазах. Успел подумать только: "Такой молодой, а уже гибну, как герой, за мировую революцию и коммуну от белых гадов, от куркулей!.."

...Я, конечно, не верю, чтоб сын мой в ту минуту мог быть преисполнен таких героических мыслей о своей кончине. Я больше чем уверен, что он беззвучно, всей кровью своей, всеми жилами и теплым телом взывал на весь свет: "Мама! Спаси! Ба-а-атя, где ты?!"

Но мне, ради сегодняшних и грядущих поколений юных пионеров-спартаковцев нового мира, не хочется опровергать его нелукавую неправду. Да, действительно, он кричал всем своим юным телом: "Да здравствует Коммуна и знамя Свободы!" Во имя сегодняшнего и будущих поколений юных пионеров новой жизни!

Я подоспел, кажется, вовремя. Мне некогда было раздумывать, как гуманно вызволить родного сына от смерти. Я ударил ногой бандита так, что он весь загудел, как бубен. Отлетел шага на три и брякнулся на землю, как мешок с солониной. Я поскользнулся на траве и тоже упал, отбив себе памороки - стукнулся головой об оголенный корень ели. Минуту спустя пришел в сознание. Сын мой содрогался всем телом, его рвало, а бандита нигде уже не было. Только где-то вдалеке трещали кусты. А может, мне это лишь показалось.

И, убедившись, что Виталик жив, я от страха, от дикой радости закричал. Крик этот и болезненный отзвук от него проняли меня всего морозом, и я до сих пор где-то внутри своего существа чувствую этот крик, и меня так же морозит, как и в ту жуткую минуту.

Спустя некоторое время прибежали и мои спутницы. Они так ничего и не поняли. А я им ничего не мог объяснить. Я махал на них руками, даже, кажется, орал, а потом, схватив Виталика за руку, помчался с ним в село. Женщины, встревоженные моим состоянием (потом Евфросиния Петровна говорила мне: "Сначала подумала, что Виталика ужалила гадюка"), побежали за нами.

Я обегал все село, пока встретил Ригора Власовича. Нашел его в кооперативном магазине, где в свободное время собирались мужики погомонить про всякую всячину, пересказать новости, а то и просто, сев в холодке на траве, выпить из горлышка полбутылки.

Полищук, опершись локтем на прилавок, спиной к продавцу, уговаривал мужиков заключать контракты на свеклу.

- Да мы ж и так сеем... Разве сам себе враг...

- А вот как на бумаге запишется... что, мол, в следующем году посею столько-то и столько, а уродит, по моим расчетам, столько и столько, то и сахарный завод может на что-то рассчитывать... Мы ведь не буржуи, чтоб стихия, у нас план...

- Ну это уже как выйдет!..

- Как не прикладешь рук, то захиреет свекла и ботвы не соберешь!

- Ригор Власович, - протолкался я к нему, - выйдем на минутку.

- Что у вас? - с едва заметным раздражением спросил он меня, когда мы отошли в сторонку. - Я людям поясняю, что к чему. Перебили.

- Вот, - положил я руку Виталику на плечо.

- Ну, вижу, сынаш...

- Так вот, этого, как вы говорите, сынаша только что едва не задушил Данила Титаренко. Если б я не подоспел...

Ригор Власович сурово посмотрел мне прямо в переносицу, прищурившись, казалось, вроде с ненавистью. Даже засопел.

- Как тревога, стало быть, так до бога... А тогда, помните, как вы в прошлом году с Ниной Витольдовной наткнулись на бандюгу Шкарбаненко с Котосмалом, - вы думаете, я не догадался? - так вы молчали, это, мол, меня не касается, я его, стало быть, не видел собственными глазами, вот вы и связали мне тогда руки, чтоб не схватил контру, живоглота поганого. А сейчас, как классовая борьба и вас коснулась, сразу допетрили, где и кто... Ох, стихия у вас в голове, Иван Иванович!..

- Правда ваша, Ригор Власович... Секите голову... вот...

- Где и как?

Ненавидя себя за косноязычие, я рассказал, как все произошло.

Несколько минут спустя на колокольне ударили в набат.

Когда стеклась толпа, Полищук заложил руку за ремень, обвел суровым взглядом мужиков.

- Такое дело, граждане и товарищи. Берите кто что может - колья и такое прочее, пойдем в лес. Ловить Котосмала. Хотел сегодня ребенка порешить. Учителевого сынаша. Пионера, стало быть, и комсомольца, что куркулякам поперек горла стал. Все, кто за соввласть, за мной!

Обшарили весь лес, но Данилу не нашли.

Потянули в сельсовет Кузьму Дмитриевича.

- Ты, старый, не крути! - мрачно глянул на него Ригор Власович. - Где Данила?

Титаренко хлопнул себя об полы и присел.

- Да за ним, гадство, уследишь?.. Значца, так... уследишь? А что, опять кого побил? - испуганно вытаращился он на председателя. - Значца, так... посадите его в холодную... значца, так... посадите, а я ему, гадство, и хлеба не принесу.

- Послушай, ты, передовой хозяин, живоглот тайный, твой выродок сегодня совершил покушение на мальчишку, на нашу, стало быть, смену, комсомольцев и пионеров-спартаковцев, а значит, и на нашу советскую власть! И пощады себе пускай он не ждет.