Тревожные годы

Конец.

Я кончил, но, к удивлению, история моя не произвела никакого эффекта. Очевидно, я адресовался с нею не туда, куда следует. "Калегварды" переглядывались. Марья Потапьевна как-то вяло проговорила:

- Я думала, что вы смешное что-нибудь расскажете, а вы, напротив, печальное...

А Осип Иваныч сказал:

- Слышал я что-то; один купец у нас сказывал, что с ним под Корчевой на постоялом такое же дело приключилось...

Затем все вдруг зевнули.

- А что, господа "калегварды"! в столовой закуска-то зачем же нибудь да поставлена! Ходим! - провозгласил Осип Иваныч.

Действительно, это был самый лучший и, по-видимому, даже давно желанный исход из затруднения, в котором неожиданно очутилась веселая компания. Оружие загремело, стулья задвигались, и мы все, вслед за поднявшеюся Марьей Потапьевной, направились в столовую.

В столовой всем стало как-то поваднее. "Калегварды" выпили по две рюмки водки и затем, по мере закусывания, поглощали соответствующее количество хересу и других напитков. Разговор сделался шумным; предметом его служила Жюдик. Некоторые хвалили; один "калегвард" даже стал в позу и спел "la Chatouilleuse" ["Недотрогу" (франц.)]. Другие, напротив того, порицали, находя, что Жюдик слишком добродетельна и что, например, Шнейдерша...

- Черт ли мне в ее добродетели! - восклицал один из порицателей, - если я на добродетель хочу любоваться, я, конечно, в Буфф не пойду!

- Ты не понимаешь, душа моя! - возражал один из хвалителей, - это только так кажется, что она добродетельна, а в сущности - c'est une coquine accomplie! [она настоящая плутовка (франц.] Вслушайся, например, как она поет:

Assez!

Finissez!

Monsieur! vous me faites mal! -

[Довольно! Оставьте! Мне больно, сударь! (франц.)]

ведь она произносит это, как будто она совсем-совсем невинная, а вглядись-ка в нее поближе...

- Elle est tellement innocenle

Qu'elle ne comprend presque rien!

[Она так невинна, что почти ничего не понимает! (франц.)]

запел штатский "калегвард".

- То-то вот и есть! - подхватил панегирист Жюдик, - "qu'elle ne comprend presque rien!" - это очень тонко, душа моя!

- Оченно хорошо она это представляет, - подтвердила и Марья Потапьевна.

- Хорошо-то хорошо, - подался порицатель, - а все-таки... Помните, Шнейдер в "Dites-lui" ["Скажите ему" (франц.)] вот это... масло! Нет, воля твоя! мне в "Буфф" добродетели не нужно! Добродетель - я ее уважаю, это опора, это, так сказать, основание... je n'ai rien a dire contra cela! [мне нечего возразить!(франц.)] Но в "Буфф"...

- А я так, право, дивлюсь на вас, господа "калегварды"! - по своему обыкновению, несколько грубо прервал эти споры Осип Иваныч, - что вы за скус в этих Жюдиках находите! Смотрел я на нее намеднись: вертит хвостом ловко - это так! А настоящего фундаменту, чтоб, значит, во всех статьях состоятельность чувствовалась - ничего такого у нее нет! Да и не может быть его у французенки!

- Ха-ха! "фундамент" delicieux! [восхитительно! (франц.)] про какой же это "фундамент" вы изволите говорить, Осип Иваныч? - подстрекнул старика один из "калегвардов".

- А про такой, чтобы и поясница, и бедра - все чтобы в настоящем виде было! Ты французенке-то не верь: она перед тобой бедрами шевелит - ан там одне юпки. Вот как наша русская, которая ежели утробистая, так это точно! Как почнет в хороводе бедрами вздрагивать - инда все нутро у тебя переберет!

- А вы таки, Осип Иваныч, любитель!

- В стары годы охоч был. А впрочем, скажу прямо: и молод был - никогда этих соусов да труфелей не любил. По-моему, коли-ежели все как следует, налицо, так труфель тут только препятствует.

- Однако вы тоже, папаша! только молодым предики читаете, а сами ишь ты какой разговор завели! - укорила Марья Потапьевна.

- Я, сударыня, настоящий разговор веду. Я натуральные виды люблю, которые, значит, от бога так созданы. А что создано, то все на потребу, и никакой в том гнусности или разврату нет, кроме того, что говорить об том приятно. Вот им, "калегвардам", натуральный вид противен - это точно. Для них главное дело, чтобы выверт был, да погнуснее чтобы... Настоящего бы ничего, а только бы подлость одна!

- Ну, господа, беда! Теперь нам всем одно от Осипа Иваныча решение - в молчанку играть! - воскликнул один из "калегвардов".

- Нет, я ничего! По мне что! пожалуй, хоть до завтрева языком мели! Я вот только насчет срамословия: не то, говорю, срамословие, которое от избытка естества, а то, которое от мечтания. Так ли я, сударь, говорю? - обратился Осип Иваныч ко мне.

- Да как вам сказать! Я думаю, что вообще, и "от избытка естества", и "от мечтания", материя эта сама по себе так скудна, что если с утра до вечера об ней говорить, то непременно, в конце концов, должно почувствоваться утомление.

- Вот об этом самом я и говорю. Естества, говорю, держись, потому естество - оно от бога, и предел ему от бога положен. А мечтанию этому - конца-краю ему нет. Дал ты ему волю однажды - оно ежеминутно тебе пакость за пакостью представлять будет!

Покуда мы таким образом морализировали, "калегварды" втихомолку вели свой особливый разговор; слышалось шушуканье и тихое, сдержанное хихиканье; казалось, что вот-вот сама Марья Потапьевна сейчас запоет:

Assez!

Finissez!

Monsieur! vous me faites mal!

Вообще старики нерасчетливо поступают, смешиваясь с молодыми. Увы! как они ни стараются подделаться под молодой тон, а все-таки, под конец, на мораль съедут. Вот я, например, - ну, зачем я это несчастное "Происшествие в Абруццских горах" рассказал? То ли бы дело, если б я провел параллель между Шнейдершей и Жюдик! провел бы весело, умно, с самым тонким запахом милой безделицы! Как бы я всех оживил! Как бы все это разом встрепенулось, запело, загоготало!

Словом сказать, я почувствовал себя лишним и потому, улучив первую удобную минуту, взял шляпу и стал раскланиваться.

- Вы лучше вечерком к нам зайдите, - любезно пригласил меня Осип Иваныч, - по пятницам у нас хорошие люди собираются. Может быть, в стуколку сыграете, а не то, так Иван Иваныч и по маленькой партию составит.

* * *

Несмотря на богатство обстановки, которое я сейчас видел, впечатление, вынесенное мною, было очень неприятно. Мне было жаль прежнего Дерунова в старозаветном синем сюртуке, желающего "худым платьем" вселить в немце-негоцианте уверенность в своей "обстоятельности", пробующего на язык сало, дающего извозчику сначала двугривенный и потом постепенно съезжающего на гривенник и т.д. Несмотря на всю несовместность подобных поступков с миллионным состоянием, в личности Осипа Иваныча не было ничего такого, что бы сразу претило. Посторонний человек редко проникает глубоко, еще реже задается вопросом, каким образом из ничего полагается основание миллиона и на что может быть способен человек, который создал себе как бы ремесло из выжимания пятаков и гривенников. Ему видится в Дерунове какая-то искренность и простота, которые делают отношения к нему до крайности легкими. Осип Иваныч мог прямо смотреть в глаза своему собеседнику, рассказывая о гривенниках, пятаках, о колупании сала и о пользе "худого платья" в коммерческом деле. Он был в этом случае только юмористом, добродушно подсмеивающимся над самим собой и в то же время снисходительно выдерживающим и чужую шутку. Другое дело, если б он рассказал самую подноготную выжимательного процесса; но ведь и то сказать: еще вопрос, понимал ли он сам, что тут существует какая-то подноготная и что она может быть подвергаема нравственной оценке.

По крайней мере, что касается до меня, то хотя я и понимал довольно отчетливо, что Дерунов своего рода вампир, но наружное его добродушие всегда как-то подкупало меня. А еще более подкупали его практический ум и его бывалость. В первом смысле, никто не мог подать более делового совета, как в данном случае поступить (разумеется, можно было следовать или не следовать этому совету - это уже зависело от большей или меньшей нравственной брезгливости, - но нельзя было не сознавать, что при известных условиях это именно тот самый совет, который наиболее выгоден); во втором смысле, никто не знал столько "Приключений в Абруццских горах" и никто не умел рассказать их так занятно. Даже явно неправдоподобные рассказы его о чудодейственной силе скапливаемых гривенников и пятаков не казались особенно неприятными, потому что в самой манере рассказывания уже слышалось его собственное ироническое отношение к предмету рассказов. Видно было, что при этом он имел в виду одну цель: так называемое "заговариванье зубов", но, как человек умный, он и тут различал людей и знал, кому можно "заговаривать зубы" и наголо и кому с тонким оттенком юмора, придающего речи приятный полузагадочный характер.