Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Отвечал, а сам слышал свой разговор с начмедом, утренний. "Да, знаем, -- сказала мне эта женщина, пожилая и славная.-- Я была вчера и смотрела Лерочку. -- (Вот, одно слово -- Лерочка -- и весь человек). -- Вы говорите: рентген. Я понимаю, что он более приемлем, чем эндоксан, но надо посоветоваться со специалистами".

Саша, ты слышишь? -- Зося тронула осторожно за руку.

Как Георгий Степанович?

Жоржик?.. -- и чего-то вздохнула.

Это был ее школьный товарищ, который стал нашим домашним хирургом. О котором давно-давно весело говорила Зося: "Если мне надо будет вырезать аппендицит, я пойду только к Жоржику". Бедный Жоржик все еще ждет обещанного, а тот -- Жоржика. Пусть ждут, они оба хорошие. Для Тамары он тоже самый хороший, а была она у него под ножом только два раза. И не думала, что придется позднее и в третий. Он для Зоси, конечно, Жоржик, но для нас -- лишь Георгий Степанович, только так -- не за тем с т о л о м встретились.

-- Вчера мобилизовали его.

-- Куда?

Ты что, ничего не слышал?

А что я должен был слышать? -- и подумал: а что бы еще могло меня удивить.

Наши войска вошли в Чехословакию.

Что?.. -- тут уж я повернулся и быстро: -- Когда?

Сегодня утром. Их всех в академии перевели на казарменное положение. Как зачем -- ты что, не понимаешь?

И совсем неожиданно, а вернее, просто мало ее знал тогда, начала она красиво сердиться на мою тупость, безучастность. Вот подруга ее Верочка Родионова сейчас уже на вокзале -- отправляет Маришку в Калининскую область, в деревню, и Наташа своего Мишку завтра тоже выставляет туда же, а она, Зося, сама думает: куда же девать Андрюшу? "Ну, их к черту, этих проклятых чехов! Намудрили, а теперь..." -- "Вы с Андрюшей расхлебывать будете". -"Тебе, конечно, легко говорить..." -- и прикусила язык.

Не обиделся, только очень больно ударило. По больному. Усмехнулся кривенько: каким благовестом звенела она о чехах, о гласности, какие они молодцы! "Пражская весна, социализм с человеческим лицом!" А теперь подавитесь и этой весной, и этим лицом. И морозно глядел я на Зосю: вот как шкурное наше враз затопчет в нас все. "Я пойду..." -- шевельнулся. "Постой, я цветочков нарву, -- поискала в сумке газету, наклонилась над кустами шиповника. Морщась, хрустнула раз, другой -- получился букет. Спасибо Нам колючий шиповник теперь в самый раз.Скажу: это, Лерочка, тебе от тетушки Зоси, которую ты весной видела. И которой очень, очень понравилась. -- Ну, звони, не пропадай. Если что-нибудь надо". -- "Спасибо. Ничего".

Не гадал, что скоро понадобится.

Пришло время получать деньги, отдавать деньги. Кассирша сказала, что по мне сохнет Ханин. Был полуденный час, запоздалое лето штурмовщиной наверстывало недоданное по плану июля. Листья вяло поникли, гвоздики, воткнутые весной молодой садовницей по краям газонов, буро запеклись, асфальт резал глаза сваркой. Больные в подвернутых до колен пижамных штанах лениво цедились от сумрачной арки. Подменявшая меня Зинаида встретила замкнуто. Но когда положил на стол теплые бумажки и присыпал их тепленьким серебром, подобрела: "Вы знаете, Саша, тут вас так ругали, так ругали... Говорят, вы не работаете, самовольничаете". -- "Им-то что -- вы работаете". -- "Как же, как же!.. я тут почти каждый день, это сколько же вы за меня получили?"

-- "Не знаю. Сколько дали, все ваши. Что же они говорят?.." -- с тоской огляделся на знакомое-незнакомое. "Да так... вот и на кухне все ругаются. И вообще я скажу вам, народ тут... -- снизилась до шепота. -- Все пьют и такие нечестные. Я тут к главному врачу ходила, он меня выслушал и снова отправил к этому вашему Ханину".

Смотрела она птичьими точками, и, слушая всю эту муть, гадко представил себе, как важно выслушал ее главный (никогда ничего не решая), как может орать Ханин, и так мерзостно стало. А еще я подумал, взглянув на нее, когда шла к котлу: в каких же это блюмингах прокатали тебя так, что не шевельнется, не вспучится ни сзаду, ни спереду там, где это не возбраняется и самим создателем. "Это Гоша?.. -- услышал за дверью слесарной комнатки

позвякиванье железа. -- Почему это он оттуда, с помойки, ходит?" -- "Не знаю, не знаю, он тоже чего-то обиделся на меня". -- "Гоша? Он вас так хвалил. Вы же из одного корыта, кажется, ели. Здравствуй, Гоша, -- толкнул незапертую дверь. -- Это ты прорубил себе окно в Европу?" -- издавна там была дверь, да ни разу ею не пользовались.

Кажется, с первого дня, когда, пьяный, он вошел в кочегарку и надменно представился: "Жорж!" -- не встречал я. такого приема. А причина выяснилась, когда он подсел ко мне на скамейку; в саду и, слегка поборовшись с собой, попросил: "Если не жалко, дайте, пожалуйста, закурить. Спасибо!.. Весьма благодарен!.. -- приподнялся, сел. Пососал, некурящий, сигарету одними губами, брезгливо отталкиваясь от дыма, чуток оттаял. -- Ты тоже, дудак, никому ничего не сказал, а вот эту профуру вместо себя нанял". -- "Вы же были приятелями, что случилось?" -- "В гр-робу я хотел видеть таких приятелей!.. У меня к ней сразу же была антиапатия, а потом: Гошечка, Гошечка... -- тоненько передразнил, -- иди, поешь. А потом на кухне нажаловалась, что я ее объедаю, что ей с мужем и так мало, а Шура... ха-ха-ха!.. -- неожиданно раскатился своим театральным смехом, -- Шура нарочно стала давать ей на донышке: пусть муж в столовую ходит. Вон идет твой приятель... -- рассмеялся на весь двор. -- Сейчас он тебе

врежет. Злой вчерась был: садовницу свою уволил".

Из подворотни, из полутьмы, вывалилась на желто-белое солнце фигура: отутюженные темные брюки с поблескивающим ремнем, салатная тенниска, брюшко, волосатые руки, черная с сединой прядь, перекинутая от уха до уха по скользкой загорелой макушке и воинственные усы над верхней губой. "Лобанов!" -- ожидал я услышать иронически облитое уксусом с маслицем, но для этого (не учел) Рафаил Викторович должен был пребывать в сытом настроении. Молча приближался он и как-то бочком, безучастно поглядывал в сторонку на темно отсвечивающие, сверкающие окна.

-- Лобанов, вы будете работать или мне нужно отдать вас в приказ? Об увольнении, -- уточнил. -- Но ведь за меня работает человек. Лобанов!..-накалился мгновенно, как это случалось с ним. -- Вы что, в бирюльки играете? Человек!.. Ты что, не понимаешь? -- Нет, не понимаю, -- хотя и понимать нечего было: эту Зину надо было убирать, покуда она не пошла жаловаться повыше. А на что -- было. -- Не понимаешь? -- наклонился, чтобы проникнуть в глаза. -- А если что случится -- я с кого буду спрашивать? Ах, ты не знаешь, что может случиться. -- Знаю, но, если случится, с того и будете спрашивать. -- Лобанов! -- хлыстом, и даже живот его барабанно туго отозвался. -- Я с вами не собираюсь пререкаться. Не хотите работать -- подавайте на расчет. Можешь, не можешь -- нас это не касается. Мне надоели твои фокусы, понял? Если не выйдешь на работу... когда твоя смена? Ну, вот, не выйдешь -увольняю. - Ну, хорошо, не хотите ее, дайте мне за свой счет. - Не дам! -Почему? Хотите вынудить?

А уж это понимай, как хочешь!.. -- так заливисто, так хорошо

зазвенели у него в горле серебряные колокольчики. Поиграл

связкой французских ключей. -- Гоша, ты Колю-плотника не

видел? -- Он вчерась был, цельный день. - Вчерась, вчерась... -чего-то задумался, -- мне нужно не вчерась, а сегоднясь. Вы меня поняли, Лобанов? -- Я вас давно понял, только ничего не могу с вами сделать. Ха-ха-ха!.. не только ты, вот!.. -- весело, с вызовом поглядел.

Что же делать? Выходить? Нет уж. Надо справку брать, по уходу. Но там фирменные печати, онкологические. Когда ты уже умерла, доченька, как не хотел я, чтобы они знали, вообще-- никто. Не знают -- значит, нет этого, не было. А ты есть. Из-за этого и друзьям перестали мы с мамой писать. Не могли наши губы выговорить этого, рука начертить эти буквы.

Нарывала ручонка, кисть вздулась синеватой подушечкой -- занесли с уколами грязь. И подумал без страха: а вдруг заражение крови? И забыл -глядел на отечное, серое, безучастное лицо. Мы надеялись, что теперь-то, после второй порции гепатит и вовсе сойдет на нет, но анализы говорили другое: не сдвигалось, ни вниз, ни вверх.