Сегодня и завтра, и в день моей смерти

И пошел на свое бревно, раскрыл Толстого. Сколько лет добирался я до "Казаков", начинал да бросал. Теперь дожималось, с трудом. Лишь Ерошка прилип ко мне со своей дурацкой песенкой: "Ади-ли, ди-ли, ди-ли, а где его видели? -- чуть слышно пропел, уставясь в книгу, но ответил себе вслух, глянув на твое окно, Лерочка: -- С нами... дома, дома". И как раз из дверей выпала Тамара. "Знаешь... у Лерочки сколько?..-- на бегу, издали. -- Вдвое меньше!.. Вот... и трансаминазы, и билирубина, и всего остального., вот!.. -- смаху села на бревно. -- Тетя Шура не поверила, пошла в лабораторию. Точно! Я сегодня... не знаю, но еще может быть, все может быть... надо делать, делать!.."

Тот порыв и меня гнал до самого дома мельничихи, но разбился и сник: ничего нет, но, может, дня через три будет.

Зато мы с Ниной, дочерью Анны Львовны, идем по слюну. Когда болела Тамара, я носил черную шелковую рубашку. По неделе, по две. И всегда была... чистая. И теперь на мне та же. Но сегодня полез в шкаф, сдернул с плечиков белую, призадумался: как старался в Публичку в белых сорочках -- будто ученую степень напяливал. И сегодня надо было не охломоном предстать перед кандидатшей да еще женой молодого профессора. Посадил в раскрылья воротника узел гаврилки, в глаза свои одичалые глянул: хорош гусь.

Башенные стены института, громадные окна, двор, подъезд, собачий лай, лестничные витки. "Вам когда нужно? И сколько? Грамм пятьдесят хватит? Хорошо, если вы не торопитесь, можно сейчас. Собаки у нас здоровые, не волнуйтесь. Только бы помогло!.. -- глянула на меня не кандидатом наук, не должностью-- чьей-то мамой. И спустя сколько-то снова стояла передо мной: -По-моему, чистая".

Да, прозрачная, теплая (сжал в руке), обернул салфеткой, на груди спрятал, протянул руку сам -- хотелось хоть этим сказать ей, как благодарны. Отцы и основоположники физиологии, лысые и в академических чепчиках, обсевшие стены над мраморной лестницей, с трех сторон с укоризной глядели, как грянулся вниз, попирая ступени, коими, шаркая кверху, восходили они к камерному бессмертию в этой обители. Гардеробщица да привратница тоже строго спровадили, но глаза ваши, милые тетушки, скоро потухнут, а вот те еще долго будут освещать и балясины, и ковры, и обножки ступенек. Пока фотобумага не выцветет.

Половодьем разлился вдоль невского берега пустынный асфальт -- цвета некаленых подсолнечных семечек. Оглянулся. Затупленным углом провожало меня салатное здание, три приступочки, дверь в колоннаде. И неясная, как надежда, мысль шевельнула в расплавленном олове плавничком. Ведь писал же сам Ганди: "Трижды в своей жизни моя жена была на пороге смерти от тяжелой болезни. Своим выздоровлением каждый раз она была обязана домашним средствам". Не сказал, какими такими недугами страдала мадам Кастурбай, но смертельным ядом почитали они... мясной бульон. "Доктор, я никогда не позволю, чтобы моей жене давали мясную пищу, даже если отказ означал бы смерть. Она была так слаба, что не следовало бы спрашивать ее мнения. Но я считал своей тягостной обязанностью сделать это. Она решительно ответила: "Я не буду есть мясной бульон. В этом мире так редко удается родиться в виде человеческого существа, и я предпочитаю умереть на твоих руках, чем осквернить свое тело подобной мерзостью"". Госпожа Кастурбай, слюна -- не убоина, отказались бы вы от нее?

Лето, лето... раскололся август переспелым арбузом, в акурат посередке. Липнут кресла в трамваях, липнут шины к гудрону, накаляет солнце и вашу желтую стену, жар стеклянно струится в окно -- из духовки. "Ну, как? Был?" -- "Вот", -- показал. "Уже?! Ой, я сейчас спущусь. -- Скрылась и снова: -Папочка, Лерочка хочет на тебя посмотреть. Я сейчас придвину кровать".

И вот там, за двойным темноводным стеклом, закивало, заулыбалось личико. Задрожало во мне, приговаривал я чуть слышно: "Да, да, доченька..." Оттого задрожало, что знакомое и... незнакомое, родное и почему-то страшно почужевшее глянуло на меня твое лицо. Понял, понял сразу: отечное. Говорила что-то неслышное мне, показывала. А сказала вот что: "Мама, почему папа такой нарядный?"

-- Саша? -- приоткрыла Тамара дверь. -- Давай. Нине большое спасибо! Я побегу -- дам! Плохо... лицо отекает. Глазик стал меньше. Надо траву, траву! Съезди к ней, съезди, надо делать. Если не даст... я сама дам эндоксан. В капельницу волью.

И поехал я снова к травнице.

-- Вы к Вере Алексеевне? Она скоро будет. Подождите, пожалуйста... -громковато проговорил хозяин Мельничного Ручья, царским жестом повел по хлевной веранде, младозубо осклабился из вороной бородищи, ясноглазо улыбнулся: -- У меня сегодня, знаете, день рождения... -- старчески призадумался. -- М-м, шестьдесят пять... -- поглядел: не последуют ли

возражения. Не последовали. -- Вот она и удалилась. Да вы присядьте, пожалуйста.

О, да какая приветливость! Обалдеть ведь, наверное, надо от этих дантовских теней, что безмолвно снуют по мрачному дому. Ждут, пока придет. Ждут, пока примет. А ему шестьдесят пять. Как удачно, что припер шоколадный торт, здоровенный -- с портфель. Как всучить его. Но это не гонорар. Тем более в праздничный день. Пристрою его на столе, пусть лежит, будто сам вырос. А что, на таком перегное что угодно взойдет. Хозяин, отдуваясь, курсировал через веранду -- расходился по случаю праздника и отсутствия главной. И поглядывал. Что, поговорить хочется? Шестьдесят пять, а какой же теплый, мшеный, бревно к бревну, и не скрыпнет. Ну, маленечко сдал, так ему что, вражеские бомбардировщики перехватывать? Кроликов кормить да обедать и так можно. Есть бесспорная красота, почти незнакомая русским. Женщины -белорусские, белолицые, мраморно правильные, а мужчины -- украинцы, смоляные волосы, румяные щеки, антрацитовые глаза, свежие губы, твердые подбородки., За что можно их "упрекнуть"? Лишь за скульптурное совершенство, отсутствие чего-то своего, что ли, личностного. Вот об этом хорошо написал в сочинении один мальчик: "Единственным украшением была борода, сквозь которую блестели черные глаза". И она подошла:

-- У вас кто болен? Кто? -- приложил рупором ладонь к уху. -- Так, так... -- и преднамеченно, но будто нечаянно, осторожно опустился на стул. -- М-да, это, конечно, большое несчастье, но, гляжу я на вас, как вы убиваетесь...

Как же это я на твоих глазах убиваюсь? -- обиделся я, даже чуть-чуть рассердился. "И хочу вам давно уж сказать: бывает похуже" - "Гм!.. что же?" --"Ну мало ли..." -- "А все-таки?" -- начал я заводиться. "Видите ли, все зависит

от точки зрения. Вам сейчас кажется-ся... м-да... -- опустил глаза на столешницу, пожевал красивыми сочными губами. "Вы, что ли, несчастнее?" -грубо, с вызовом. "Да хотя бы и я. Вы не смотрите, что я... хм, здоров. Я ведь не всегда был вот в таком виде... -- горестно усмехнулся, скользнул по себе, по бурой кофте, грязной ковбойке, мятым штанам. -- Я ведь работал инженером в бо-ольшой организации, крупным инженером!.. А теперь из-за этого... -- печально прикоснулся сильными красивыми пальцами к уху, из слухового окошечка

которого любопытствующе посматривали черные волоски. "И это все?" -"Как? Что вы сказали? Почему же все, до всего еще очень много. Я понимаю: вам сейчас кажется, а попробуйте встать на мое место".

На твое место! -- желчно плеснулось навстречу короленковским ясным очам. А, наверно, не стоило. У нас на седьмом этаже живет дяденька лет сорока пяти. Лишь уступят морозы, он спускается в лифте и усаживается на трубу, обносящую скверик.В тяжеленном зимнем пальто, в валенках -- с поздней осени до ранней весны. И сидит, опершись о посох, ловит знакомых. Ноги у него парализованы, да еще в поясе сложен под углом -- так и ходит, медленно переставляя непослушные ноги. Летом ему веселее: за гаражами забивает козла. Беда, если встанет лифт, полчаса, матерясь, считает ступеньки. Сколько лет вот так мается, беспросветно. И теперь гляжу на него, думаю: как бы радостно с тобой поменялся, лишь бы... как твоя дочь. Но потом говорю: спроси себя, прошлого, когда все еще было, согласился бы? И задумаюсь. Даже теперь. Ну, так отдал бы тогда себя за такого? Чтобы ты была, доченька. Был бы счастлив? Не ждал благодарности? Отдал бы. А вот жить так, возможно, не стал бы. Потому что слишком любил себя, все скоромные радости. Но и это может сказать -- стал, не стал бы так жить -- только тот... ну, вот тот дяденька. Только тот. Или те, такие же. А так это все -- в голове, рассуждения.