Паутина

— Вотъ какъ пригрѣетъ солнышко, да побѣгутъ по атласу то вашему веснушки, — выговорила она, сквозь фыркающій смѣхъ.

— Очень испугалась! A парфюмерные магазины на что?

— Въ прошломъ годѣ — мылись, мылись, терлись, терлись, a ничего не помогло: проходили лѣто, какъ кукушка рябая, только даромъ деньги извели. Видно, лицо то не платье, a веснушки — не какао! Не возьметъ и жавелева кислота.

— Молчи! не каркай!.. Но, возвращаясь къ кислотамъ: хоть бы ты, Епистимія Сидоровна, нашему Симеонтію невѣсту нашла. Авось, попадетъ подъ башмакъ — сколько нибудь утихнетъ.

Епистимія принужденно улыбнулась.

— Выдумали сваху. Куда мнѣ господскіе браки строить. Мнѣ, вонъ, Гришу своего, племянника, женить пора, и то не прилажусь, съ которой стороны взяться за дѣло.

Зоя, рѣшивъ вставать, сѣла на кровати, ловя голыми ногами туфли на коврѣ.

— Сватай мою Анютку, — сказала она, держа въ зубахъ кончикъ белокурой косы своей и шаря рукою по постели выпавшія ночью шпильки. — Выдадимъ хоть сейчасъ. Она на него всѣ глаза проглядѣла.

Дѣвушка вспыхнула сердитымъ румянцемъ.

— Ошибаетесь, барышня Зоя. Совсѣмъ не мой идеалъ.

— Анюта — не той партіи, — улыбнулась Аглая.

Зоя, зѣвая и переваливаясь съ ноги на ногу, направилась къ умывальнику.

— Виновата, — говорила она. Перепутала. Гриша Скорлупкинъ — Матвѣя протеже, a Анютинъ предметъ числится по полку брата Виктора. Влюблена въ Илюшу? Признавайся!

— Пошли конфузить!

— Сама вдвоемъ васъ застала, голубушка ты моя!

Анюта вызывающе дернула плечомъ.

— По вашему, господскому, если простая дѣвушка съ молодымъ человѣкомъ сидитъ, такъ ужъ имъ, кромѣ пустяковъ, и подумать не о чемъ?

— Поди, брошюрами тебя просвѣщаетъ Илюша? — мягко улыбнулась Аглая.

Горничная возразила съ тѣмъ же вызовомъ:

— A хоть бы и брошюрами? Кому нынче не хочется образовать себя? Пора понимать свои права.

Зоя, нажимая педаль умывальника, говорила:

— Счастливыя прежде барышни были. Имѣли горничныхъ — о женихахъ пошептаться, о подругахъ посплетничать, о снахъ посовѣтоваться, на счетъ мужскихъ усовъ поспорить, надъ оракуломъ похохотать… Увы! все это осталось въ старыхъ романахъ, a теперь встрѣчается только въ стилизованныхъ повѣстяхъ…

— Чѣмъ я вамъ не угодила? — улыбнулась Анюта.

— Во первыхъ тѣмъ, что ты не горничная, a товарищъ Анюта. Во вторыхъ, тѣмъ, что въ этомъ умывальникѣ нѣтъ ни капли воды.

Анюта, покраснѣвъ, ахнула своей оплошности, но, заглянувъ въ резервуаръ, разсердилась:

— Полнехонекъ! A вы опять въ трубу апельсинныхъ корокъ насовали, и машинка не дѣйствуетъ, — полчаса ее чистить прутомъ надо… Перейдите ужъ въ комнату къ барышнѣ Аглаѣ: тамъ помоетесь…

— Не гнѣвайся, всеобщая, прямая, равная, тайная… Скажи: ты рѣшительно никакъ не можешь обойтись безъ націонализаціи земли?

— Да, ступайте же вы! — почти прикрикнула Анюта. — Что это, право? До полдня, что ли, будемъ ворошиться? Мнѣ еще семь комнатъ убрать надо. Вы думаете: Симеонъ Викторовичъ съ однѣхъ васъ взыскиваетъ?

Зоя сдѣлала безобразную гримасу, высунутымъ языкомъ подразнила отсутствующаго Симеона и, выразительно воскликнувъ:

— У! Жавелева кислота! — сопровождаемая Анютою, исчезла за дверью.

Епистимія Сидоровна смотрѣла на все это съ видимымъ неодобреніемъ и, когда дверь за Зоей плотно закрылась, придвинула стулъ свой ближе къ Аглаѣ и, понизивъ голосъ, спросила:

— Что это, Аглаечка, какъ много Зоинька позволяетъ себѣ на счетъ Симеона Викторовича? Нехорошо такъ то — при горничной. Каковъ ни есть, все старшій брать и дому хозяинъ.

Аглая вздохнула, съ грустью на прекрасномъ лицѣ, досадливо сдвинувъ соболиныя брови надъ яркими, темными глазами.

— Утомилъ онъ насъ, Епистимія Сидоровна. Ужасъ, до чего надоѣлъ. Мнѣ то легко. Мой характеръ спокойный, y меня сердце смѣхомъ расходится. A Зойка — ракета.

Епистимія закачала головою и продолжала:

— Соръ то въ избѣ бы оставлять, голубушка, на улицу не выносить.

Аглая прервала ее.

— Да ужъ слишкомъ много накопилось его, Епистимія Сидоровна. Въ самомъ дѣлѣ, того и жди, что y Симеона съ братьями дѣло до кулаковъ дойдетъ.

Епистимія зорко взглянула ей въ глаза.

— Ужели такъ остро подступило? — спросила она, не скрывая въ звукѣ голоса особеннаго, расчетливаго любопытства.

Аглая, подтверждая, кивнула подбородкомъ

— Особенно съ Викторомъ, — сказала она. — Съ Модестомъ Симеонъ какъ то все-таки осторожнѣе. A Мотя — Божій человѣкъ.

— Его обидѣть — это ужъ царемъ Иродомъ надо быть! — согласилась Епистимія.

— Да онъ и не понимаетъ, когда его обижаютъ! — вздохнула Аглая.

Прошло молчаніе, во время котораго только плескала вода за стѣною, выскакивали задушенными звуками взвизги и смѣхъ Зои и глухіе неразборчивые отвѣты недовольной Анюты… Епистимія заговорила, будто надумалась — каждымъ словомъ, какъ носкомъ башмака, передъ собою почву пробуя, съ кочки на кочку по болоту ступая.

— Жалостно это видѣть, Аглаечка, когда хорошая господская семья вразбродъ ползетъ.

Аглая пожала плечами.

— A только и остается, что раздѣлиться, — сказала она. — Раздѣлиться и каждому жить своею жизнью, за свой страхъ.

— Что жъ? — подумавъ, согласилась Епистимія. — И то дѣло не худое. Теперь вы всѣ имѣете свой достатокъ. Отъ дядюшки — кому хлѣба кусокъ, кому сѣна клокъ.

На бѣломъ стройномъ лбу Аглаи мелькнула, какъ зарница, морщинка, выдавшая уже привычное, не въ первый разъ пришедшее, раздраженіе не охочаго раздражаться, кроткаго человѣка, доведеннаго до того, что даже онъ начинаетъ терять терпѣніе.

— Такъ — тянетъ онъ, Симеонтій нашъ, — сказала она съ откровенною досадою. — Тянетъ, не выдѣляетъ.

— Аглаечка, да вѣдь до совершеннолѣтія нельзя!

Но Аглая уже оживленно и все съ большею досадою говорила:

— Я полнаго выдѣла и не прошу. Я на дядины деньги не разсчитывала. Они съ облака упали. Жизнь свою загадывала безъ нихъ. Стало быть, могу ждать ихъ, сколько Симеонъ пожелаетъ. A просто — пусть изъ дома отпустить, на свою волю, — вонъ, какъ Викторъ живетъ.

Епистимія неодобрительно качала головою.

— Обидно ему, Аглаечка, — заступилась она. — Вы барышня. Вамъ въ меблированныя комнаты съѣхать, — люди скажутъ: видно, братъ то — сахаръ. Выжилъ сестру изъ дома въ номера.

— То то и есть! — прервала ее Аглая съ прежнимъ раздраженіемъ. — Если бы Симеонъ любилъ насъ хоть немного, все ничего: отъ любящаго человѣка и несправедливость можно стерпѣть. Но вѣдь нѣтъ въ немъ къ намъ никакихъ чувствъ, кромѣ сарай-бермятовской амбиціи.

— Смолоду таковъ, Аглаечка! — вздохнула Епистимія. — Ожесточилъ сердце, какъ ястребъ. Такъ ястребомъ и живетъ. Либо добычу рветъ, либо собою гордится, красуется, хвастаетъ, клювомъ перышко къ перышку кладетъ.

Аглая говорила:

— Вы вотъ о Зоѣ замѣчаніе сдѣлали. Развѣ я не согласна? Сама вижу, что Зоя никуда негодно себя ведетъ, а, въ томъ числѣ, и къ Симеону относится со всѣмъ неприлично. Но, вѣдь, невозможно, Епистимія Сидоровна! Никакими убѣжденіями нельзя заставить дѣвочку любить и уважать человѣка, который словно поклялся нарочно дѣлать все, чтобы показать себя не стоющимъ ни любви, ни уваженія. Вотъ — теперь пилитъ Зою за платье. A кто просилъ дарить? Въ средѣ нашихъ знакомыхъ, молодежи, намъ и въ ситцахъ, рады. Нѣтъ, нельзя: сестры Симеона Сарай-Бермятова должны одѣваться y мадамъ Эпервье.

— Что хотите, Аглаечка, — опять заступилась Епистимія, — но ужъ это то ему не въ укоръ. Напротивъ, довольно благородно съ его стороны, что сестеръ куколками выряжаетъ.

— Да дорого мы платимъ за это благородство, Епистимія Сидоровна! вѣдь только и слышимъ по цѣлымъ днямъ: сестры Симеона Сарай-Бермятова должны! Сестрамъ Симеона Сарай-Бермятова нельзя! Словно мы сами то по себѣ ужъ и не существуемъ. Словно изъ всѣхъ Сарай-Бермятовыхъ, мы одного Симеона сестры и другихъ братьевъ y насъ нѣтъ.

Епистимія внимательно приглядѣлась къ ней и, съ искусственною растяжкою вздохнула.