Кладбищенские люди

Молодой, красивый, здоровый, в каком-то нездешнем пальто и нездешней шляпе, он затронул моё любопытство, и я не мог оторвать от него глаз.

— Пойдём, Лёша, посмотрим, какую могилку он ищет, — предложил я.

— Вишь, нашёл!.. Чего ходить-то?.. Нашёл и шляпу снял, перекрестился…

— Вовсе не перекрестился… Очки на носу поправил…

— Очки… Разве не видишь, что перекрестился?..

Мы с Лёшей заспорили и пошли в сторону неизвестного.

— Все люди на могилках крестятся, а ты — очки, — оспаривал Лёша.

Неизвестный, действительно, сошёл с аллеи в сторону, снял шляпу и опустился на скамью… наверное, на скамью, а, может быть, и прямо на соседнюю могилу. Уставившись печальными слезящимися глазами в «дорогую» могилку, люди часто садятся на соседние «чужие» могилы как на скамью. Придут к своему близкому, а садятся на чужие могилы!.. Меня всегда сердила эта небрежность людская. Странные люди!..

Неизвестный сидел на скамье за старой оградой. Могилка была обложена дёрном, но без цветов. Старая, забытая могилка. И крест на ней стоял ветхий, покосившийся, и жестяная дощечка на кресте стёрлась, слиняла и заржавела, — и чуть заметно темнела на ней какая-то надпись.

Тихий ветерок ясного летнего дня пошевеливал тёмные пряди волос головы неизвестного, а он, задумавшись, сидел, скрестив на груди руки, и смотрел куда-то вниз на могилку… На носу его поблёскивало золотое пенсне с тёмным толстым шнуром, прицепленным к петлице пиджака.

Мы прошли недалеко от неизвестного, но он нас не заметил: так велика была его печаль о близком. Мы прошли за высокую новую ограду купца Лудейникова. В этой ограде густо разрослась бузина, и частая листва кустов скрыла нас от неизвестного. Мы смотрели на его красивое, задумчивое лицо, и безмолвные и подавленные какой-то новой грустью, боялись пошевельнуться… Вот неизвестный снял пенсне и отёр платком глаза… Мы с Лёшей глубоко вздохнули, храня молчание… Есть что-то глубоко-скорбное в скупых, сдержанных слезах, когда этих слёз хватает только на то, чтобы оросить ресницы.

— Пойдём тихонько… Пусть он плачет один, — сказал Лёша.

И мы пошли…

— Дети! Дети! — вдруг окрикнул нас неизвестный.

Мы остановились, глядя в его сторону.

— Дети! — повторил он и встал и, всмотревшись в нас близорукими глазами, добавил. — Господа, не могу ли я попросить вас зайти сюда?

Нерешительно, но мы пошли на его зов.

— Пожалуйста, господа, на минутку…

Он вышел из ограды и медленно двигался нам навстречу. Протянул руку, здороваясь, и негромко назвал себя.

— Вы, наверно, здешние, кладбищенские? — спросил он, одевая шляпу. — Я хотел бы обратить ваше внимание вот на эту могилку… Идёмте-ка.

Мы вошли за ним в ограду забытой, заросшей бурьяном могилы с ветхим крестом, стояли у входа и молчали как в гостях, когда не знаешь, как примет таинственный хозяин.

Неизвестный посмотрел на нас пугающим взглядом, поднял кверху руку и быстро заговорил:

— Здесь схоронен мой друг, поэт Иван Великорецкий… Он был поэт… Ему было только двадцать лет, когда он умер.

Неизвестный снова опустился на скамью, как будто память о друге давила его к земле. Вот он опять провёл рукой по лицу как будто с желанием убедиться — тут ли оно, его лицо. И продолжал:

— Ровно десять лет назад мы с ним путешествовали по Волге… Тогда студентами мы были… Он простудился на пароходе, заболел тифом… Нас обоих осадили с парохода в ваш город. В больнице на моих руках он умер…

Он провёл рукой по лицу и продолжал прерывающимся голосом и тяжело дыша:

— И вот, я схоронил его здесь, на чужом кладбище чужого города. Мы никогда с ним не были в вашем городе. А вот судьба привела, — и он умер здесь, на чужбине… У него никогда не было родных, он был один… И в своих стихах он пел об одиночестве…

— После смерти мы, его друзья, собрали все стихотворения и издали в отдельной книжечке и назвали эту книжечку «Искры сердца». Я пришлю вам её, дети…

И он опять смолк и опустил лицо…

На кладбищенской церкви ударили в большой колокол. Разлились над полем смерти печальные звуки старинного колокола, а неизвестный тихим голосом сказал:

— Поёт, стонет на кладбище старинный колокол и вещает людям о краткости жизни, о вечности умирания…

Стояли мы с Лёшей у могилы поэта и молчали.

VII

Ветхую, прогнившую ограду на могиле поэта сломали. Наш кучер Гаврила и могильщик Епифан обложили могилу новым дёрном. Неизвестный привёз из города много цветов — голубых, жёлтых, красных, — и могила утонула в цветах. Плотники обнесли могилу новой изгородью, окрасили её в зелёный цвет. К кресту припаяли дощечку, на которой было написано: «Здесь покоится прах поэта Ивана Великорецкого. Родился 20 августа 1860 г. Скончался 7 июля 1880 г. Жития его было 20 лет». А внизу дощечки курсивом было добавлено: «Кто там одиноко идёт в тёмном поле?»

Папа и дьякон о. Иван отслужили на могиле поэта панихиду. Дьячок Корнелий Силантьич пел, и тихая грусть слышалась в его голосе. На панихиду собрались все мы, живущие на кладбище: мама, Анна Степановна, Гаврила, Епифан, наша кухарка Марьюшка, кухарка дьяконицы, рябая Аннушка… Горели свечи, мы с Лёшей стояли рядом с дьячком Силантьичем и пели: «Со святыми упокой», а сестра Лида рыдала.

Прощаясь, неизвестный пожал нам всем руки и сказал:

— Не забывайте могилки моего друга. Не знаю, приеду ли я ещё когда-нибудь сюда…

И пошёл, пряча от нас своё печальное лицо.

VIII

И мы, все, живущие на кладбище, не забываем о могиле поэта. По воскресеньям мама присылает на могилу цветы. И мы с Лёшей и Лидой несём по букету цветов и кладём к подножию креста, на дощечке которого написан этот странный вопрос:

«Кто там одиноко идёт в тёмном поле?»

Как-то раз в августе, в Иванов день, когда мы после обедни сидели в столовой и ели пирог с визигой, вошёл дьякон о. Иван. Поздоровался дьякон со всеми, потрепал Лиду по волосам и, обращаясь к отцу, сказал:

— Отец Ипатий… Сегодня Иванов день… Надо бы отслужить панихидку на могилке нашего поэта…

И каким-то особенным голосом сказал дьякон слова: «нашего поэта». Сказал и ласково и любовно посмотрел на меня и на Лиду.

Он, действительно, наш — этот поэт, схороненный на нашем унылом кладбище. Кто он — мы не знаем, мы никогда не видели его. Мы видели только его друга, но и друг его случайно прошёл мимо нас с именем «Неизвестный»… Есть там где-то у нашего поэта книжечка стихотворений, но мы не видели этой книжечки. Друг поэта обещал прислать нам эту книжечку, но не прислал… Мы долго ждали. Он, верно, забыл о своём обещании… Но мы все верим, что после нашего поэта осталась книжечка стихотворений, и что эта книга связывает нас с вечностью… Мы все умрём, забудется могила поэта, а книжка нашего поэта останется и будет связывать нас с вечной жизнью. Ещё вчера об этом долго говорил дьякон о. Иван. Он повторял то же, что говорил и неизвестный. Он повторял чужие слова и верил в них как в свои собственный…

— Что же, о. Ипатий, отслужим, что ли?.. — повторил дьякон, выводя папу из какой-то меланхолической задумчивости.

Отец торопливо доел кусок пирога, потом оба они одели светлые ризы, — и мы все пошли на могилу служить панихиду. И опять собрались все у могилы. Мама и дьяконица Анна Степановна стояли у самой калитки, за оградой разместились Епифан и Гаврила и кухарка наша. Я и Лёша, мы с дьячком Корнелием Силантьичем пели, а Лида плакала. А в кустах соседней могилы купца Лудейникова попискивали синицы.

Вечером, когда на колокольне нашей кладбищенской церкви гудел колокол, сзывая прихожан ко всенощной, мы с Лидой сидели у могилы поэта. Лида примолкла, и в глазах её отражалась грусть. Я всматривался в странные слова на могиле поэта: «Кто там одиноко идёт в тёмном поле?» и силился разгадать их смысл. Загадочной тайной казались эти слова, и душа моя была печальна.

Солнце село за грани лесов. Синицы смолкли. Хмурилось небо. Я осмотрелся, окинул глазами пустынный выгон, окружавший наше кладбище. Кто-то шёл по дороге от города к нашему кладбищу.