Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Первый раз я сказал. И последний -- на работе. И молчал долгие годы, хотя все давным-давно уже все знали.

День тянулся, и все время я бегал к автомату на Кировском -- позвонить, узнать, но Тамары не было. Наконец-то в половине пятого услышал: "Положили... Предполагают, что почка. Я сказала, что ты завтра придешь. Извини... я сейчас, сейчас..." - не смогла говорить.

И побрел назад. Мимо жасминовых кустов, сторожащих больничный двор от дороги. Вы не замечали, часом, что растет он чаще всего при больницах? Возле стен этих горестных, видевших-перевидевших. Видно, некогда добрая чья-то рука принесла сюда этот белый яблонный цвет, чтобы скрасить недолгую долю кому-то. И уж так повелось. Даже в новых больницах, в нашей, где лежала Тамара, тоже в охвате высоких блекло-зеленых стен -- молодые, нерослые, раскрывали они белыми бабочками благородно мраморные, сладковато приторные свои лепестки. Над слепящим, желточно ликующим кипением одуванчиков.

Гоша приволок маленькую, уже третью с утра, слил половину в стакан, по обыкновению шутливо перекрестился: "Ну!.. -- опрокинул, поставил. -- Не поймите меня превратно: я вчерась тоже с супругой поссорился. Закусить можно? С вашего разрешения... -- благодарно, картинно сложил красноватые лапы на спецовке, начал выхватывать прямо из котелка, остановился: -Поймите меня правильно: если не будете есть, я доем? Спасибо. Надеюсь, я с вами вполне корректно? Сурьезно... Са-шель, я вас уважаю, но вот то, что вы спички всегда на пол бросаете, некультурно!.. К тому же окурки. Геркулес...зачерпнул ложку больничной каши, - вот скажи мне, Саша, почему это многие не любят геркулес? Я лично его очень уважаю. -- Слил из четвертинки остатки в стакан, поцеловал донышко бутылки: -- Тца!.. девять копеек!" -- семечко, из которого вырастет новая маленькая.

Утром шел я в больницу, и не шли ноги. Дверь нашел в кабинет и представился, как преставился: "Я отец Леры Лобановой". Первый сговор за твоей спиной, доченька. Садитесь. Сажусь-- чтобы встать: "Вам придется в Онкологический институт". Вот что нес я тебе, будто воду живую. А не то, что таили они от меня вздохами. Шел, искал и не видел -- много, часто нагорожено боксиков, и везде ребятишки, ребятишки. "Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село. Горе-горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело". А какое горе? Чужой человек, прохожий, удавился. Теперь бы такого не сказали. И не напечатали. Доченька... -- увидел в уголке виварного закутка, за игрушечным столиком -- сидела, обедала. "Папа?.. -- испуганно вскинула свои вишенки. Встала. Такая прелестная. Я не вру, не вру! Я не слеп, не пристрастен. Без халата, в рубашонке длинной, белой, казенной. Лицо загорелое, на белках мокро мерцают черные райки. Волосы густые, мальчишные, отливают молодым каштаном. Никогда, никогда, доченька, я не видел тебя красивее. -- Папа, забери меня отсюда... -- губы яркие широко распустились, надломились уголками вниз. -- Па-па... возьми-и... хочу домой... к ма-ме... Тут так плохо!.. Все крича-ат, плачут... Вот он... -- кивнула на соседа. А я и не видел -- кроватка. В том же боксе. И бледный мальчонка. -- Он, знаешь, как плачет... -- жарко шептала в склоненное ухо. -- Ему уже две операции сделали. Мне сестричка сказала. А я его ночью встаю и укладываю. Покачаю, он и уснет". -- "Умница... Что же ты не ешь? Мама велела тебя постричь, а я забыл ножницы". -- "Не надо, папа..., -- так взросло сказала и волосы убрала со лба. Для школы косы готовили. И мгновенно другим голосом, полушепотом: -Папа, а у той девочки... во-он той, у нее, знаешь, что? -- придвинулась, отчеканила страшным шепотом: -- Сотрясение мозгов было. Со шкафа упала, ха-ха-ха!.. -- и опять резко, с ужасом: -- Папа, а сотрясение мозог это очень больно?"

Принес ножницы, извлек огрызок своей расчески, пригладил волосы, слитные, скрипучие, скользкие. Дамским мастером быть бы мне, как Лине: не раз, экономя время да рубль, прежде стриг и тебя, и маму. Кое-как полоконно обкорнал и в бумагу (Тамара велела) спрятал. "Зачем тебе, папа?" -- с интересом глядела. Мы и прежде в иной год собирали. Чтобы цвет нам хранили. И все остальное. "Зачем? Маме покажу". -- "Ги!.. а что, разве она не видела?"

Вышел, куда-то побрел. Вот когда я понял черное солнце Григория Мелехова. Черным дегтем растеклось по мостовым, тротуарам. Потом хуже было: лилось желто-белым гноем, но черным было тогда, в тот день.

Вечером сказала Тамара: "Не хочу в Онкологический". -- "Я тоже. Давай Лине позвоним, посоветуемся". И услышал привычно ошпаренное: "Хорошо, хорошо!.. Давай завтра сходим к Зое Ивановне, она онколог и всех их знает".

Пришли. "Ну, вот что... -- горестно выслушав нас, как брассист, разогнала пред собой руками морщинки на скатерти. -- Вы правы, что не хотите туда, на Песочную. Конечно, там отделение новое, детское и специальное, но вся беда в том, что там работают сопляки. То есть, они хорошие парни... -спохватилась коллега парней, -- но опыт есть опыт, тем более, если речь идет о ребенке. Тут вот еще что: там, на Песочной, есть детское отделение, но нет урологического. Оно у нас, на Чайковского. Но у нас нет детского отделения. Зато есть два лучших уролога в городе. Одна в отпуске, а вторая только что вернулась с юга. Фамилия ее Калинина. Я с ней переговорю, но вы и сами звоните, скажите, что от меня. Держитесь!.. " -- проводила меня Зоя Ивановна сочувственным, далеко-далеко понимающим взглядом.

И еще день, другой, третий. Нет Калининой, нет. Вечер теплый, туманный, мы сидим с Линой во дворе онкодома, ведомственного, жилого, ждем, сказали: появится. Мальчишки наяривают в пинг-понг, распаляются, хвастают. А в ушах Тамарин умоляющий голос: "Съезди, постой там, прошу тебя! Мы все тянем, тянем, разве ты не видишь, какая Лерочка вялая, бледная. Ну, давай в Песочную, в Педиатрический, но надо же что-то делать!" Опустел двор, то там, то здесь дрогнет окно, провалится в темноту, залоснится бутылочным глянцем. Вот и гимн отгремел из чьего-то окна. Цок-цок... женщина, высокая, в ту парадную!.. "Давай на лестнице подойдем, -- шепчет Лина и громко: -- Людмила Петровна?.. " -- "Да-а?.. -- пролился сверху приветливый свежий голос. И, уже на кухне: -- Так-к, слушаю вас? -- ловко, с маху, будто пропустив под собой гимнастического коня, уселась на табурет. А глаза наши видят, всегда видят, не закажешь и в страшном. И видел, что с юга, что загар пооблез со скуластых щек, но запястья еще бронзовеют нестерто. Лицо сильное, повадка размашистая, улыбка широкая, вольная, свежая -- ну, такая, какая и должна быть лет в сорок пять.

У меня несчастье... -- Вы больны? -- так вот

отчего она переводила глаза с одного на другого -- кто начнет излагать.

Ох, если б я... хуже: у меня дочь больна. -- и кладу, все

кладу на стол, пока что кухонный. -- Но, понимаете...-- улыбнулась, сузив плечи,-- не вижу, чем я могу быть полезна вам? -- Как? Ведь вы же уролог. -- Хм... Да, но -- ребенок. Там же такое крохотное. И инструмент совсем другой. -- Что же нам делать? -- понуро уронил голову. -- На Песочной нет урологов, в городской больнице онкологов, как же быть? -- размышлялось тоскливо вслух.

-- Да, если бы, конечно, удалось уговорить в городском диспансере...

Это и была та соломинка... Лина за нее, я за Лину...

Мы ведем тебя по Чайковского, и когтит эта улица давним воспоминанием. Года три назад ехал я с тобой на троллейбусе мимо этой улицы. "Следующая -улица Жуковского",-- объявляет водитель. "Чуковского?" -- подняла глаза. Нет, смеюсь, Жуковского, поэт такой был. "Следующая -- Чайковского".-"Чуковского?" -- опять поглядела. А сейчас идешь и не спрашиваешь, смотришь на маму.

Однажды... мы вели дневники, едва ли не с первых дней, и 4 декабря 1960 года, пяти месяцев от роду, стоит Тамарина запись: "Сегодня я пошла в баню, час пятнадцать не была дома. Меня встретила с восторгом, и когда я стала ее кормить, то каждые три секунды отрывалась, чтобы посмотреть на меня и восторженно смеялась громко от радости". Помню, помню: на диване (старый матрас, водруженный на чурки), как всегда в час кормления, расположилась Тамара. На коленях сверточек -- ребенок, откидывается, захлебывается от смеха, приникает к груди и... не может. А Тамара смеется и плачет, головой мотает (руки заняты), стряхивает слезы: "Ну, ешь, ешь, глупенькая, что, что?.. Мама, да? Мама..." -- темно-влажные волосы шатром рассыпаются над беззубым личиком, мокрые полосы на банных щеках, нестерпимо синее пламя глаз.