Сегодня и завтра, и в день моей смерти

животе, исчерченном синими чернилами Семенова, и вминает властные, крючковато жесткие пальцы. Да так сильно, что ты вскрикиваешь. -- Больно-о? -- удивляется. -- Где тебе больно? -- и мнет, мнет, будто не видя, как слезы заполняют глазницы, голубовато пятнают наволочку. Наконец распрямляется и едва ль не брезгливо сбрасывает на живот рубашонку. -- Ну, давай, Лиза... -говорит неожиданно тихо, устало и вдруг вскидывается раздраженно: -- Что он?.. -- смотрит на тубус, но видит Семенова. -- Принеси пятнадцать на двадцать.

Приносит -- заменяет детское ведерко колодезным. Правда, маленьким. Ну. повело, теперь-то он даст, зараза! "Папа, а ты будешь здесь?" -- еще дрожащим от слез голосом. "А куда же он денется, твой папа",-- умягчает веселая тетя Лиза, пока Динст когтит пальцами тубус, с силой, не сверяясь ни с чертежами коллеги, ни с печенью, привычно вдавливает раструб в живот. "Ой, больно!.." Бессознательно бросаюсь к тебе, но уже тетя Лиза ослабила, незаметно от шефа приподняла. Куда же он, зараза, чуть не к горлу залез, он же все облучит -- гляжу я на тубус, вставший слоновьей ногой на живот. Но молчу. Все, кончились наши метания. И говорения. Теперь мы -- ваши, вы -пропадите вы пропадом -- наши.

Папа, ты там будешь? -- светят глаза из-под ложащихся на тебя резин. Как люблю я тебя!

Лиза... -- он берет свой четырежды воскуренный и четырежды смолкший чинарик, сморщась, вздувает от спичинки уголек, цедит: -- С трех полей будем. По пять минут.

Сколько же это будет рад?

Что -- рад, что рад... -- забрюзжал, не глядя на меня, жадно затянулся, устало выдохнул: -- Сколько надо... А!.. что там раньше,-- пренебрежительно махнул в сторону витающего предо мною Семенова и философски уставившись в стену, пробормотал:-- Ну, что печень? Печень... ничего ей не будет, вашей печени. Меня другое волнует. И еще: амбулаторно, как э т о т, лечить не буду. Вам надо ложиться. Лиза, я сейчас приду.

Он всегда такой?

-- Он добрый, Аркадий Борисович, его многие не любят. За правду... ну, за то, что он поворчит. Им, конечно, не нравится, что он знает больше их. Он ведь не просто рентгенолог -- он и клиницист прекрасный. Сколько при мне было, что он их в галошу сажал. И доцентов, и профессоров. Он ведь организм, как свои пять пальцев, знает. И -- добрый... -- улыбалась Елизавета Петровна.

Вот уж нет, добросовестный -- может быть. Это тоже в наше время -везде -- слишком редко, вымирает, затаптывается всеобщим наплевательством, безответственностью.

День, другой давит он тубусом на твои косточки. Снова слезы, сдержанные, обиженные. Как покорна ты, доченька. Гнут, и гнемся. Все же кончилось, ты -- моя. Одеваю, идем. "Василий Сергеич!.." -- доглядела Семенова, дорогого дружка, потрусила к нему: слово ласковое запало. Признаюсь ему, что остались у этого, что не нравится, жесткий, но Семенов непроницаем: цеховая их этика. "Да, по правилам, конечно, надо ложиться, -говорит он, -- но я пошел бы уж вам навстречу". Я благодарю и, переполненный своим новым рентгеноиспугом (с трех полей ведь дает), ничего не боюсь услышать и -- обычное дело -- мне преподносят. Кувалдою промеж глаз: "Я вот на что хотел бы обратить ваше внимание, -- находит Семенов своими близорукими глазами все что угодно, только не мое лицо. -- Следите, не появятся ли у нее боли в ногах, в руках..." -- "Это что, от рентгена?" -"Нет..." -- "От основной?.." -- валится сердце в тошнотную пустоту. "Да... вот здесь, в плоских костях. И здесь..." -- проводит по голени, наклонясь.

Что же они -- Зоя, Людмила? Это что... метастазы?! И Динст тоже: руки, ноги у нее не болят?..

-- Только вы сами не спрашивайте. Дети, тем более больные... Но если сама скажет, тогда...

Что -- тогда?! Это же кости!..

Это... бывает?

Да... при таких опухолях. Если бывает, то здесь... -- проводит уже по предплечью.

Но ведь нам сказали, что доброкачественная... -- тупо смотрю.

Он глаза свои близкозорые вдаль отвел, покашлял, косо стрельнул очками по мне: "Гм!.. извините, мне туда. При этих -- бывает. Но вы не волнуйтесь, это вовсе не обязательно, м-да..."

Что же я плел тем, в Москве? Он, Семенов, наверно, жалеет, что проболтался, но иду с ним, в его сторону и прошу у него сигарету, я несу свой обет не курить, но сейчас...

В метро побледнела и вдруг: "Папа, м-м... тошнит..." Выскочили, торопливо свернул из газеты кулек. Но доехали, вышли, побрели парком. Он раздвинулся вширь да вдаль -- обирают холодные ветры по листику, день за днем, незаметно, а, посмотришь, голые ветки что-то чертят по блеклому небу и нехудо уже ногами перелопачивать латунно-зеленую горьковатую осыпь. Лишь одни тополя еще зябко донашивают свои зеленые балахоны. Лодки выволочены на берег, стасканы в штабеля. Вода рябая, и бегут по ней, парусят ладьями варяжскими храбрые листики.

Динст не сразу, но все-таки настоял на своем -- снова чалим в приемный покой. Посидите, поставьте градусник. Сколько есть на свете чудесных болезней, от которых можно прекрасненько помереть и столь же чудесно воскреснуть. Но спустили нынче с цепи невидимое, безградусное, беззвучное, что тихонько бродит по школам, по детским садам и -- надомником тоже. И ни в стужу, ни в слякоть, ни в ведреный день не уловишь, не разглядишь, как (ведя дитя свое кровное за руку) подойдет Она и безглазо, безносо, безгласо за другую ручонку костляво возьмет. И неслышно пойдет рядом. Шаг в шаг, день в день -- до того дня. Ни стуку, ни бряку, ни дыханья могильного.

Нас укладывают в Четвертую госпитальную, где тяжелые дети; где стоят над ней тополя, вязы, где живет бок о бок с сестрицей своей Медициной -- Та, та самая. И в покои -- тогда! -- еще нас не пускали. Но водить на рентген и гулять разрешили. Но и только: ни соку гранатового (для крови), ни морковного, ни гриба чайного, который спасает от рентгеновской тошноты, -- и не думай. Уж чего там о травах, каких-то настоях: "Что вы, папа Лобанов, все выдумываете! Никаких грибов! От тошноты, если надо будет, мы ей дадим что-нибудь сами..." -- и пошла, покатилась прочь от меня на своих саксауловых ногах заведующая. Ладно, ладно, обойдем вас, из-под полы выпоим, на лестнице, в каменном закутке, на ветру, на морозе.

-- Сашка, знаешь, Жирнов приехал! С тем, Валентином Иванычем, -- звонит вечером Лина. И уже на другой день в вестибюле гостиницы рванулась к мужчине в тяжелом драповом пальто с лацканами пятидесятых годов: -- Вот он!..

Он? Гляжу: чужой человек, никогда не видел. А глядел в Москве на него впритык. Сели, заново привыкаем друг к другу, пока Жирнов отсыпается в номере. Валентин Иванович озабочен билетами: в кассах нет, даже онкологам. "Ну, это мы сейчас устроим..." -- усмехнулась Лина. "Если можно... -- весь в застенчивости. -- Так что у вас? Как идет лечение? -- выслушал. -- Все правильно. Сколько было у нас детей? Тех, которые радикально прооперированы, человек тридцать". -- "И все живы?" Как он на меня посмотрел. Руки рабочие, крепкие снял с портфеля, положил на стол и: "Половина живет". -- "А что... метастазы?" -- "Да. Обычно в кости рук и ног. В плоские кости".-- "Значит, это... злокачественная?" Тут рабочие руки не хуже, чем у Калининой, широко разошлись над столом. "Есть три вида этих нервных опухолей, по степени злокачественности: симпатобластома, нейробластома и симпатогониома. Мы начали применять новый американский препарат винкристин. У нас были две девочки с симпатогониомой, во всех костях. У них были такие боли, что ни сидеть, ни лежать не могли. На крик кричали. И вот одну мы уже выписали. Все исчезло. Но как дальше будет... А вторая тоже поправляется. Так что видите, все бывает. Наша статистика говорит, что, если пройдет полгода после операции, и ничего не будет -- это уже пятьдесят процентов успеха, год -семьдесят, два -- девяносто, ну, а три -- полное выздоровление. Вы следите за руками, ногами. Тогда винкристин надо. Достают как-то... из Америки". -"А те, другие, долго?" -- "Год. Как правило, через год".

Мы сидим, курим. Я тоже, теперь можно. Изредка -- когда стукнут.