В ночь после битвы

Шемилов, Алексей Макарович, рабочий, слесарь, социал-демократ. Деятельность его протекает за сценой, а потому точно неизвестна. В рассказе же участвует в

172

беседе с почтенными буржуа, где весьма правильно излагает некоторые пункты программы. Кроме того, проводит следующую сцену:

"Щемилов любовался ее стройными ногами (ногами Елизаветы, которая пришла к нему в костюме мальчика, ибо "так скучна однолинейность нашей жизни", по мнению автора); так красиво двигались на икрах мускулы под загорелою кожею. Сказал голосом, звонким от радостного восторга:

- Какая вы стройная, Елизавета! Как статуя! Я ни когда не видел таких рук и таких ног.

Елизавета засмеялась. Сказала:

- Мне, право, стыдно, товарищ Алексей. Вы меня хвалите в глаза, точно хорошенькую вещичку.

Щемилов вдруг покраснел и смутился, что было так неожиданно, так противоречило его всегдашней самоуверенности. Задышал тяжело. Сказал смущенно, запинаясь:

- Товарищ Елизавета, вы - славный человек.  Вы не обижайтесь на мои слова, я вас люблю. Я знаю, что для вас cоциальное неравенство - вздор, а вы знаете, что для меня деньги ваши - ерунда. Если бы я был вам

не противен..." и т. д.

Товарищ Елизавета. Дочь богатого помещика, социал-демократка. Участвует в организации, говорит на массовке. Любит одеваться мальчиком. Но еще больше любит раздеваться. Доказательством сего служит следующая сцена:

"Елизавета разделась. Подошла к зеркалу. Зажгла свечу. Залюбовалась собою в холодном, мертвом, равнодушном стекле.

Были жемчужны лунные отсветы на линиях ее стройного тела.

Трепетны были белые девственные груди, увенчанные двумя рубинами.

Такое плотское, страстное тело, пламенеющее, трепещущее, странно белое в успокоенных светах неживой луны!

Слегка изогнутые линии живота и ног были четки и тонки. Кожа, натянутая на коленях, намекала на таящуюся под нею упругую энергию.

И так упруги и энергичны были изгибы голеней и стоп.

Пламенела всем телом, словно огонь пронизал всю сладкую, всю чувствующую плоть.

173

Хотела, хотела приникнуть, прильнуть, обнять.

Если бы он пришел!" И т. д., и т. д.

Алкина Екатерина Николаевна, учительница гимназии, социал-демократка "холодная, спокойная". Имеет сына, работает в организации. Дама без предрассудков, о чем свидетельствует такая сцена:

"Вздрогнула. Встала. И вдруг перестала волноваться. И на ее бледном лице, казалось, живы были только губы, яркие, медленно говорящие.

Спросила спокойно:

- Георгий Сергеевич, вы меня приласкаете?

Триродов улыбнулся. Он сидел спокойно в кресле,

смотрел на нее прямо и спокойно и немного замедлил ответом. И Алкина спросила опять с печалью и кроткою покорностью:

-  Может быть, вам некогда? Или. не хочется?

-  Нет, Катя, я рад вам,- спокойно ответил Триродов.- Там будет  вам удобно,- сказал  он,  показывая

глазами на открытую дверь в маленькую соседнюю комнату, из которой уже не было другого выхода.

-  Если позволите, я лучше здесь разденусь,- сказала Алкина, слегка краснея.- Мне радостно, чтобы вы

на меня долго смотрели".

Далее:

"Проворно и ловко разделась. Нагая, стала перед Триродовым. Подняла руки - и была вся длинная, гибкая, как белая змея. Сжала, скрестив, пальцы вытянутых вверх рук и потянулась всем телом, такая стройная и гибкая, что казалось, вот-вот совьется белым кольцом".

Далее:

"- Катя, белизна вашего тела - не гипс. Это мрамор, слегка розовый. Это - молоко, влитое в алый хрустальный сосуд. Это - горный снег, озаренный догорающею зарей. Это - белая мечта, пронизанная розовым желанием.

-  Сегодня вы опять сделаете с меня сколько-нибудь снимков, да? Иначе я буду плакать о том, что я такая некрасивая, такая худая, что вы не хотите вспомнить иногда о моем лице и о моем теле.

-  Да,- сказал  Триродов,- у меня есть  несколько приготовленных пластинок.

Алкина засмеялась радостно. Сказала:

-  Сначала поцелуйте меня". Далее: "Я читала недавно кое-что о садизме и мазохизме.

174

Это, должно быть, может увлечь. Мой муж был такой корректный. Злой и вежливый. Не бил меня,- что же, недаром же он интеллигентный человек,- и даже не говорил очень грубых слов. Хоть бы дурой когда назвал. Теперь мне кажется, что я не ушла бы от него, если бы наши ссоры не протекали так тихо, если бы он меня бил, таскал за косы, хлестал бы чем-нибудь".

Далее:

"Алкина взглянула на него быстрым взглядом. Улыбнулась и сказала:

-  Точно делом занимаемся. Скучно же так, без всяких фиотур.

-  Чего же вы хотите? - спросил Триродов.

То, что мы делаем, в сущности очень добродетель но,- говорила Алкина.Меня  бы порадовал хотя бы самый легкий налет извращенности".

Ну, довольно о героях. А вот вам жанровая сценка:

"Были студенты и курсистки.

Так радостно взволнованы были юные! Так волновались все собравшиеся! Так сладко были взволнованы мечтою освобождения, так нежно и страстно были в нее влюблены!

И не одно здесь было юное сердце, в котором девственная страсть сочеталась с мечтою освобождения, и в восторге освобождения пламенели, пламенея, юная жаркая любовь,- освобождение и любовь, восстание и жертва, вино и кровь,- сладостная мистерия любви жаждущей и отдающейся! И не одни загорались очи, увидев милый образ, и не одни шептали уста:

-  И он здесь!

-  И она здесь!

И в тени за поляной, где не видят нескромные взоры, нетерпеливые уста в робкий и быстрый сливались поцелуй. И отпрянули друг от друга.

- Мы не опоздали, товарищ?

-  Нет, товарищ Наталья, еще не опоздали.

Сказано сладкое имя.

-  Пойдемте, однако, туда, товарищ Валентин.

Сладкое сказано имя".

Вы думаете, это друзья г-на Сологуба собрались на веселую вакханалию подальше от взоров полиции? Нет, это, видите ли, должно изображать социал-демократическую массовку. Занятная штука, эта социал-демократия!

Из таких порнографических элементов составлен "со

175

циал-демократический" роман Федора Сологуба. И эта суздальская мазня преподносится с развязным заявлением: "Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я - поэт"13. Было бы правильнее написать: "Беру кусок бумаги, гладкой и белой, и пишу на ней, что взбредет в голову, ибо есть еще неразборчивые издатели, которые платят за это деньги, и наивные читатели, которые принимают меня всерьез". Господин Сологуб, как видно, очень внимательно изучал социал-демократов и особенно социал-демократок. Но в силу психологической неизбежности он воспринял только то, что было доступно его пониманию. Как жаль, что члены социал-демократической фракции II Думы, представ перед судом, не вызвали г-на Сологуба в качестве эксперта; тогда бы ясно стало, что социал-демократическая партия - не "преступное сообщество, имеющее целью и пр.", а просто незарегистрированный кружок поощрения всесторонних половых сношений 14. И вместо каторги депутаты приобрели бы чисто сологубовскую популярность.

Как ни различны по настроению, по тону, по характеру переживаний рассказ Леонида Андреева и роман Федора Сологуба,- они растут из одного корня, они - плод одного и того же настроения. Это - своеобразная ликвидация революции, идущая параллельно, хотя и враждебная официальной ликвидации. Оскудевающая интеллигенция, которая всегда не прочь была поговорить о пользе свободы, возлагала большие надежды на революцию, на ее двигателя пролетариат и на его руководителя - социал-демократию. Когда же ее надежды не сбылись, она начала развенчивать свои вчерашние кумиры. Пошло повальное мародерство: клеветать на революционеров вообще, на социал-демократию в частности, стало признаком хорошего тона среди якобы демократической интеллигенции. Последняя стала добровольным, в силу своей ограниченности, пособником религии.

Бегство мелкобуржуазной интеллигенции от пролетариата представляет исторически неизбежное явление. После неудачных революционных взрывов оно сказывается особенно резко. Но русская интеллигенция и это дело не могла обставить сколько-нибудь прилично: она делает его в наиболее унизительной форме - в форме