Кой про что

Вот примерно и притом в самых общих чертах те разнородные влияния современной среды, среди которых молодому человеку приходится искать ответа на вопрос — что делать?

"Уйду!" — думал он совершенно искренно, возвращаясь домой, по примеру земца и хроникера, в четыре часа утра.

"Уйду!" — думал он, отыскивая в темной каморке спички.

"Надо удрать!" — думал он, засыпая.

Но наутро все-таки нужно было поговорить с m-me Булкиной, и он торопливо одевался и шел к ней, но на дороге попадался земец, который звал завтракать. "A m-me Булкина?" — "M-me Булкина может также приехать завтракать с нами". — "Отлично!" Завтрак с m-me Булкиной, хроникером и земцем, продолжающийся часа четыре-пять, наполнен, разумеется, все тем же несопротивлением злу, сопротивлением злу, "серьезным делом", сокрушением настоящей минуты "во всех смыслах", вздохом, смехом, опять вздохом, и наконец:

— Не взять ли нам тройку?

— Превосходно!

И вот острова, какой-то "Помпей". Вот так и идет. Только было "засел" за статистику — вспоминается бюст, задумал поговорить о "серьезном деле" — хвать, очутился в "Помпее" или на вечеринке и уже поет во всю мочь "Дубинушку", и т. д. А к четырем часам утра, проводив домой m-me Чижову (которая пригласила непременно зайти на этих днях — она имеет что-то сказать) и возвращаясь домой, он опять-таки думает:

"Удеру! Нет, надо удрать!" — и не всегда попадает в ту дверь, куда надо.

Итак, все три посетителя были люди действительно утомленные; хроникер и земец — безрезультатностью прожитого; юноша — отсутствием определенной и ясной перспективы, а все вместе — сутолокой настоящего дня, надоедливым, тусклым, сумрачным, неоживленным никаким ясным живым течением — безвременьем.

Заняв отдельный кабинет, посетители некоторое время совершенно недоумевали — зачем собственно они здесь очутились? Они только что были у знакомых, где вдоволь наскучались, вдоволь наелись и выпили, и вот какая-то нелегкая занесла их опять в какую-то скверную клетку скучать, есть и пить. Никому в сущности ровно ничего не хотелось; следовало бы идти спать, но как же так закончить день? День-то ведь целый прошел, а как будто ничего существенного из него не вышло; как-то было слишком тягостно и скучно оставить его без конца. И вот надо было как-нибудь кончить.

— Что же, — сказал земец, — надо позвонить!

— Да, — промычал хроникер, развалившись на диване и дремля. — Позвоните кто-нибудь!

— Да звонок-то около тебя… Протяни руку!

— Ах, да!

Хроникер протянул руку над спинкой дивана, поискал звонка и, найдя его, подавил пуговку.

Явился сонный, вялый, утомленный лакей. На всей его измученной фигуре как бы тяготело целое столетие закусочных и питейных преданий того заведения, в котором он служил и столетний юбилей которого только что праздновался. Лицо его выражало огромное утомление, и казалось, что он утомлен именно этим бесконечным, сто лет не прерывающимся служением образованному российскому обществу, которое даже и есть-то путем не хочет и от которого никакого толку не выходит. Появление слуги подействовало на посетителей еще более удручающим образом. Он молчаливо ожидал их приказаний, но никому из них ничего не приходило в голову.

— Что ж, — сказал, стараясь быть бодрым, земец. — Есть, что ли, будем?

— Я уж, право, не знаю! — полусонно пробормотал хроникер.

— А вы, Харитонов?

— Мне все равно!

— То есть что же это — все равно? Будете есть или нет?..

— Так чего ж? Пожалуй… Ну, буду!

— Дай карточку!

Лакей подал книжку прейскуранта кушаньям и винам, и долго она ходила по рукам без всякого результата. Земец, перелистывая ее из страницы в страницу, перечитывая из строчки в строчку, расстегнул свой жилет, думая, что желудок, почувствовав некоторую свободу, сам потребует какого-нибудь кушанья, но желудок безмолвствовал и ровно ничего не хотел…

— Ну, я потом! — сказал, наконец, земец, передавая книжку хроникеру.

Но и тот решительно не знал, что ему нужно, и, пересмотрев книжку, положил ее на стол и сказал: — Чорт его знает… Не знаю!

— Вы, Харитонов?

— Пожалуй, съем бифштекс.

— Вот желудок! Бифштекс?

Харитонов только захохотал.

— О, молодость! Ну так как же мы-то? Ведь нельзя так, уж поздно!

— Ей-богу, мне все равно!

— Чорт знает что такое! Дай-ка карточку-то!..

Лакей, все время терпеливо ожидавший приказания и переминавшийся с ноги на ногу, вероятно сжалился над беспомощным положением "господ"; он вежливо наклонился к земцу и с заботливостью старой няньки в голосе проговорил:

— А то неугодно ли наваги-с? Только что привезена-с…

— А в самом деле!.. Я давно не ел наваги, — радостно воскликнул земец. — Отлично, давай наваги!

— Фрит-с? — спросил лакей с тою же заботливостью в голосе.

— Чего?

— Я докладываю, как прикажете, жареную или же?..

— Конечно, жареную! Почему же, однако, ты говоришь фрит, а не просто — жареная, мол, навага?

Слова эти земец проговорил без всякой надобности и единственно только потому, что повеселел; повеселел же он, во-первых, оттого, что захотел наваги, а во-вторых, потому, что на него произвела весьма приятное впечатление тонкая черта заботливой внимательности старой крепостной няньки к балованному барчуку, которая звучала в голосе и видна была в глазах и манере лакея, позаботившегося вывести барина из затруднительного положения. Барчуки, хоть и реформенные, хоть и земцы, а любят, очень любят и до сих пор эту заботливость о себе преданной прислуги и весело чувствуют себя в положении балованных ребят.

— Просто бы сказал жареное, по-нашему, по-русски, — продолжал баловаться и болтать что придет в голову сорокалетний балованный барчук, — а то фрит какой-то?.. Отчего фрит? Почему фрит?

— А потому фрит называется, — улыбаясь тою же заботливой улыбкою, заговорил лакей, — что фрит есть слово повсеместное. Ведь на свете всякого народу много — немцы, французы, армяне, персианцы — мало ли?.. У всякого свое название всему… Теперича, положим, существует название жамбон. Кажется, что такое? Ежели разобрать, больше ничего <как> оказывается ветчина, очень просто! Ну, а как ежели всякий бы иностранец по-своему спрашивал, тогда ничего невозможно разобрать… Вот поэтому самому и устанавливается для повсеместного смысла одно название — фрит, например, омлет или, так сказать, беф, шатобриан, кюлот!..

Скучающим гражданам с каждым словом этого монолога становилось почему-то легче и веселее. Вероятно даже, что причиною этого была совершенно неожиданная тема разговора, тема, решительно не имевшая ничего общего с теми современными, до крайности утомительными темами, которые уже до невозможности надоели нашим скучающим и из которых они, однако же, никаким образом не могли выбраться. Скучающие граждане наши, исчерпав в течение утомительного дня все эти утомительные темы разговора и убедившись, что безрезультатность их необходимо завершить чем-нибудь решительным, вроде ужина, когда и есть-то даже не хочется, — были приятно удивлены, что, помимо утомительных тем, казалось бы исчерпывающих решительно все вопросы жизни до самого корня, существуют еще какие-то темы непредвиденные и достойные размышления.

— Да, — балуясь, серьезно произнес земец. — Так вот, брат, какая штука фрит! Ну, а кюлот что такое?

— Просто сказать — говядина.

— Да! Но какая… как она?.. какое место?

Лакей как будто затруднялся ответом.

— То есть… как сказать?.. мясо!..

— Ну да, мясо, но какой сорт?.. Ну вот антрекот один сорт, а кюлот?..

Лакей потупился, и на его лице легла какая-то жалобная черта.

— Этого, извините, — робко проговорил он, — этого всего нам разобрать невозможно!

— Так как же ты можешь служить?

— Как служить? Названия знаем, а так, чтобы вникать в это, нам невозможно! Нам, дай господи, только не забыть названия да до кухни добежать, не перепутать; иной раз подаешь троим, четверым, в двух кабинетах — дай бог только это упомнить. А чтобы так до тонкости знать, это даже и сил наших не хватит.