Кой про что

Вслед за бедняком другой крестьянин тоже обращается к Ивану Николаевичу с просьбой: он недавно женился и хочет отойти от братьев, бабы ссорятся, и хочется ему построиться, а денег у него мало.

— А сколько у тебя денег-то?

— Да всего рублей под сотню есть. Только и денег всего!

Подумает, подумает Иван Николаевич и скажет:

— Надобно тебя объютить! Маловато деньжонок-то, что делать, да ведь не дожидаться же, пока ты тысячи наживешь!..

И берет работу, и объютит и беднягу и того, у кого только сто рублей денег.

Таким образом, всякий раз, когда Иван Николаевич, придя к нам, наберет себе всевозможной работы — у купцов, у помещиков, у богатых и у бедных мужиков, — первейшая его забота состоит в том, чтобы обдумать, с кого сколько взять и как это взятое распределить так, чтобы хватило всем.

Вечером, сидя в кабаке, где он обыкновенно нанимает квартиру с едой (сам он не пьет ни капли), Иван Николаевич составляет, положим, смету на постройку больших амбаров для купца Семипалова. Он считает самым добросовестным образом; но, думая о купце, не забывает и беднягу, у которого дом повалился и которого он обещал объютить, и вот он к счету в пятьсот рублей приписывает "десятку" на беднягу.

— Что десятка купцу! — говорит он и смело пишет пятьсот десять рублей. А продолжая обдумывать этот подряд во всей подробности, он не забывает и того мужика, у которого денег только сто рублей.

— Вот эти бревна, и этот тес, и этот камень мне, стало быть, Михайло перевозит… Столько-то возов, столько-то ден, стало быть, Михайле в его постройку придет столько-то денег…

Иван Николаевич мог бы взять любого поденщика, но он помнит Михайлу, у которого не хватает на постройку, думает о нем, знает, что не дожидаться же ему, пока он наживет тысячу рублей, — и вот в своей работе дает заработок и своему заказчику.

Купец Семипалов послал Ивана Николаевича на пристань купить лесу. Иван Николаевич заодно, за одну поездку покупает и задвижки для дома того мужика, у которого нехватает, прикупает обрезки, которые тут на пристани продают задешево, помня, что беднягу-мужика надо вызволить, что ему самому негде купить, что за один приезд на пристань и за одни и те же деньги он сразу делает то, что нужно бы было делать потом особо и особо тратить деньги. Везут в вагоне лес купцу Семипалову — и Иван Николаевич сюда же, в вагон, прикидывает и те обрезки, которые нужны для бедняги… Обрезки он купил на свой счет и истратил пять рублей — эти пять рублей сам же бедняга выработает у него: лошади у него нет, телеги нет, возкой заниматься нельзя — копай канавы под столбы, вот тебе заступ в руки…

Непрестанно руководствуясь заботой о необходимости объютить того или другого человека, не имеющего к этому средств, Иван Николаевич не бросит даром ни единого гвоздя, ни единого обрезка бревна или доски, не подумавши о том — не пригодится ли этот обрезок или кусок железа где-нибудь в его практике? При его постройках не остается ненужного, лишнего или никуда не годного, у него все идет в дело — остатки драни, совершенно ненужные купцу, очень нужны бедняку, и они появляются на крыше бедняка; эти обрубки, из которых можно, пожалуй, напилить полсажени дров, в доме Михайлы пойдут на подоконники и т. д. Он не благодетель, не благотворитель, не филантроп — он просто добрый человек, думающий о чужой нужде, радующийся, что может вызволить человека, и в самом деле вызволяющий его всегда.

Вот отчего как появление Ивана Николаевича в наших местах, так и его уход всегда доставляют нам, деревенским его знакомым, истинное удовольствие и радость: к нам является человек, который непременно сделает всем нам что-нибудь хорошее, обрадует нас, — и мы весело и любовно встречаем его; а когда он уходит, то хорошее, которое мы ожидали от него, всегда уже сделано, видно нам: Михайло живет в новом доме, дом бедняка выправился и стал похож на дом, купец Семипалов доволен, доволен и помещик Колпаков. Со всех сторон к Ивану Николаевичу несутся благодарности, самые искренние, а сам Иван Николаевич на все стороны расточает поцелуи, объятия и ласковые слова — "дай бог на много лет", "дай бог в добрый час", "на здоровье" и т. д.

И вполне довольный тем, что никому худа не сделал, а, напротив, сделал только добро, довольный тем, что не покривил душой, что делал так, как велит совесть, Иван Николаевич после семимесячных трудов весело уезжает на дровнях с своим сыном в Вологодскую губернию, домой.

4. НА БАБЬЕМ ПОЛОЖЕНИИ

Кстати, расскажу здесь один очень трогательный эпизод из жизни этого самого Ивана Николаевича. Возвращаясь однажды со станции, куда летом вместо прогулки ходил за письмами и газетами, встретил я Ивана Николаевича, и мы пошли вместе.

Шли мы, разговаривали кой о чем и видим — в канаве около шоссе что-то как будто шевельнулось. Иван Николаевич первый ускорил шаг, подошел к тому месту, где шевельнулось, и стоит. Подошел и я.

— Ведь человек лежит, — сказал он. — И никак уже померши?

В траве, которою заросла канава, действительно лежал человек. Он упал на кучу щебенки, и она так подпирала его в поясницу, что лохматая, мокрая голова его круто опрокинулась назад, а скомканная борода торчала вверх, посконная рубаха была на нем расстегнута, изорвана; ноги босы.

— Эко напился-то, — сказал Иван Николаевич, уже соскочивший в канаву, и, сбросив с плеч мешок с какими-то инструментами, принялся за исследование бездыханного человека. Он низко наклонил ухо к его лицу, послушал, потом припал ухом к груди и сказал тревожно:

— И дыхания-то нету нисколько!.. Разит винищем, а дыхания нету!

Кстати сказать: таких бездыханных пьяниц нередко встречаешь в таких местах, но, не имея возможности помочь, проходишь обыкновенно мимо. Обыкновенно посмотришь на этот полутруп и идешь мимо… Каюсь, что, будь я один, и на этот раз бездыханный человек так бы и остался в канаве. Но сердце Ивана Николаевича было чувствительнее моего; я стремился домой поскорее взяться за газеты; он же хотя тоже спешил по делу, однако бросил его, остановился и самым внимательным образом отнесся к чужому человеку.

— Ах ты, братец ты мой! — говорил он, суетясь около бездыханного тела.

Он с огромными усилиями приподнял это тело, подхватил его под плечи, тряс его, кричал: "Эй, любезный, очнись!", но ничего не действовало, и Иван Николаевич должен был опустить пьяного на прежнее место, пододвинув ему под голову камень.

— Что тут делать? — сказал он в раздумье и взялся было за мешок с инструментами, чтобы продолжать путь, но опять его жалостливое сердце не пустило его. Он опять проворно сбросил мешок и армяк и оживленно сказал:

— Нету! так оставить нельзя! ему надыть дыхание уделать!

И вот как он "уделал". Сначала он всячески старался разжать мертво-пьяному рот; он тянул его за бороду, но зубы пьяного были крепко сжаты, стиснуты предсмертной судорогой. Тогда Иван Николаевич запустил палец за щеку своего пациента, нащупал там место, где нехватало двух зубов, и, выскочив из канавы, сломал у ивового куста толстую палку, немножко заострил топором конец и, запустив этот острый конец между зубов, стал вбивать его ладонью дальше, точно так же, как вбивают гвоздь в стену…

— Она, расклепка-то, разожмет зубье-то!.. — весь мокрый от хлопот и волнения говорил Иван Николаевич, загоняя свой клин "между зубьев". Операция была жестокая, но в конце концов стиснутые зубы были разжаты, и вскоре послышалось хрипение…

— Эво! Эво! — радостно воскликнул Иван Николаевич, заслышав дыхание, и тотчас снял шапку и перекрестился.

Покуда происходило все это, подошел народ, помог Ивану Николаевичу растрясти полумертвого человека, затем окликнули нескольких "порожняков", возвращавшихся со станции и с полей по домам, спрашивая: "не ваш ли?" Наконец очнувшийся человек был общими усилиями уложен в телегу какого-то крестьянина, который его признал и отправил его восвояси.