На торфяной тропинке

На торфяной тропинке в осиновом перелеске я упал, чтобы ползти, как мы рассчитывали, для облегчения. Оказалось же невозможно сдвинуться с места мягкая почва не давала опоры. Исчерпались последние силы. И мои, и степи. Почти неуловимым стал шелест, но шло от него мне в мысли, что проверено и установлено по самой точной науке - нам не дойти вдвоем, и оттого, что не моя во всем вина, последние крохи степных сил будут отданы мне, а она, степь, прекратит свое существование.

Но я приказал: нет! Я сказал: подожди со своей наукой. Есть еще у людей такая способность - действовать через не могу. Всем приходилось слышать, а кому и говорить эти слова. Не могу? А ты через не могу! Говорят их обычно детям, чтобы знали потом всю жизнь - _так бывает_. Существуют же они в языке с незапамятных времен, значит, случалось, свершалось, когда наступало безвыходное время.

Наступило оно и для меня, здесь, на торфяной тропинке: уносить от гибели степной шелест, уходить от своего небытия из тени. Нет тут рецептов. Неизвестно, как можно заставить полностью исчерпавшее силы свое тело подняться и двигаться, и достигать. Не знаю и я. Наступит ваше безвыходное время, вы сами совершите свое через не могу.

И степной шелест взбодрился, я не переставал слышать его, когда вставал, встал и пошел, не останавливая шаг. Рухнул я, толики не дотянув до края тени на склоне гривки.

В приключенческих фильмах часто показывают такую ситуацию крупным планом - тянется рука, царапая землю, чтобы дотянуться, схватить, и, если она принадлежит отрицательному персонажу, не дотягивается, дотягивается обычно рука положительного персонажа. Я поступил как положительный персонаж. Окрепший шелест степи подкинул мне кроху силенок, и я ухватил пучок травы за краем тени. Потекло в меня оживление. Чем больше я выдвигался вверх по склону гривки к березке, тем чувствительнее было возвращение здоровой телесности. Блаженство, сравнимое с блаженством разделенной любви. Степной шелест будто порхал вокруг с ликованием.

Дальше - просто. Здоровье возвращалось постепенно, но быстро. К вечеру я бы мог подняться, но не полагалось - шелест запрещал, стихая, и я пролежал на склоне всю ночь. Мягко, тепло, покойно, а не спал: оттого, что не хотелось заспать такое блаженство, но не исключено, что сон не способствовал бы успешному ходу процедур. Они менялись в неожиданном ритме, и каждая не походила на предыдущую, хотя их можно было считать массажами - то крови, то костей, то нервных волокон, и все они лишь умножали блаженство.

Рано утром я поднялся на ноги и направился на станцию подавать телеграмму согласованно ошарашивающего содержания: "Нахожусь ловле рыбы ...анске ждите завтра". На выходе из перелеска я чуть-чуть не столкнулся с молчаливым рыболовом лоб в лоб. Он нес свои удочки и бадейку, словно драгоценные экспонаты на выставку, и на лице его не появилось никакого движения. Он уже свернул на глинистую тропинку, а я лишь вступал с развилки на железную задворочную. Встретить, идучи на рыбалку, человека без ноши - плохая примета, допускаю, что молчун не заметил меня на самом деле.

На задворках я радовался каждой торчащей загогулине, зарослям крапивы, даже больше, чем первым шагам на склоне гривки, солнцу, облакам. То было возвращение к биологической жизни, в биосферу, здесь - к общественной, даром что через ее отбросы. На тележке дважды сплясал чечетку - один раз, когда шел подавать телеграмму на вокзал, другой, когда возвращался обратно. _Ждите завтра_ - означало, что мне предстоят еще целые сутки курации.

На этот раз вечером и ночью мне полагалось спать, лишь один раз, на закате, меня как будто разбудили специально. Проснулся, взглянул, что заходит светило, и тут же блаженно заснул снова. Но на кратком переходе от вечернего сна к ночному состоялось мгновение полной ясности, я знал все и обо всем, понимал до пронзительности, показалось, запомнил сразу и буду так же знать и понимать после пробуждения. Держал эту ясность при себе всю ночь, так дети спят в обнимку с полюбившейся игрушкой, чувствуя ее и радуясь ей во сне.

Утром я вскочил, чтобы обозреть снова округу все видящим, все понимающим радостным взглядом. Радость - да, она по-прежнему жила во мне. Остальное - нет. Полагалось лишь на миг, на вчерашнем закате, как последняя процедура, для полного излечения. И радость не померкла, может быть, оттого, что за тем откровением абсолютного знания брезжила вдали печаль?

Шелестела степь, перевод для меня сложился опять в неожиданном стиле: двигай, двигай, друг! Я двинул, не задумываясь, без оглядки, опомнился, только перемахнув двухосную тележку. Как так - и не поблагодарил даже! Хотел было отвесить с тележки поклон в сторону осинового перелеска. Двигай, двигай себе, - отшелестела степь благодушно и ласково. На сортировочных путях я опять повстречался с молчаливым рыболовом, он шел далеко в стороне и не смотрел в мою сторону.

Добавлю совсем пустяки. Обмен мы, конечно, поломали до более подходящего варианта. Мое выздоровление огорчило, и то немного, одного лишь приходящего зятя, а больше всех обрадовало участкового врача из районной поликлиники. Он очень любит приговаривать: "Да-а, орлы на жердочке".

- Да-а, тянет, орлы на жердочке! - вроде в пространство, и тут же тебе: - Постель, горчичники, ноги парить, чай с малиной.

Пришел он без вызова по бумаге из больницы. Оттянул мне веко.

- Да-а, - сказал, - орлы на жердочке! - и не в пространство, а бумаге из больницы, запихивая ее в портфель, и мне: - Бегать, плавать, туризм, альпинизм и все остальное, и сколько угодно.

Момент же, когда я перестал слышать степной шелест, прошел для меня незамеченным. Будто слышал еще долго, а когда он прекратился, не знаю, теперь его нет. С другой стороны, зачем он мне? Говорят, шум в ушах - от малокровия.