Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

- Погодите, погодите... Не тарахтите... Ну, тише, говорю!.. Кабы я знал!.. - Степан порывисто снял с ее плеч сторновки и в сердцах отбросил прочь. - Погодите, дайте сказать!.. Если б я знал, говорю!.. Слышьте, будьте добры, простите меня, дурного! Совсем ума решился, послушал жинку... Ну, побейте, если хотите, все стерплю!

- Пусть тебя гром побьет!.. Ой, да каждый из вас на твоем месте так же поступил бы... Потому как у богатого и сила, и правда... Ну, дожить бы мне, чтоб на вас, куркулей, еще одну революцию...

- Говорите, говорите что хотите! Все говорите! Все, что наболело. Но только я теперь вас без помощи не оставлю. Вот придет пора сеять - и вспашу и засею. Чтоб у меня язык отсох, если брешу!

Женщина печально покачала головой.

- Ой, сколько на свете добрых! Да только не хватит вас на всех вдов, да калек, да убогих! А говорили - революция вам все даст!..

- Ну что мне делать?

- Если б я знала!..

- Простите, прошу!

Женщина долго молчала.

- Бог простит... - вздохнула. - Да и вы, человек добрый, простите меня!

- Так пойдемте вместе. Я сам понесу ваше рядно с житом до села. Как-никак, а фунтов десять будет.

Женщина не ответила, только всхлипнула. Брела поодаль, маленькая и настороженная, как диковатая девчушка.

- Сопии скажете? - спросила исплаканным голосом.

- Нет.

- Так не говорите. А не то в пух разнесет. А я уж больше никогда, никогда не пойду. Пусть и погибну с детьми.

- И не ходите. Что-нибудь придумаем.

- И забудьте, что я вам тогда сказала. Чего только не скажешь с отчаяния.

Он не понял.

- А что?

- Мужчин я не принимаю.

- Да, да... А как вас звать?

- Да Василина ж. Одинец Василина. А моего убили. Он вместе с Ригором служил. А на детей что-нибудь будет, не скажете? А не то - хоть в петлю лезь...

- Да, верно, что-либо назначат. Нужно к Ригору...

- А я из-за горя своего даже не подумала.

- Я сам спрошу.

Когда подошли к селу, уже развиднелось. То ли от зеленоватого отсвета, то ли от усталости лицо Василины казалось серым, словно бы размытым. Степан поглядывал на нее сбоку, видел опущенные от переносицы к вискам темные брови, чуть вздернутый кончик носа, выпяченные губы. И еще на виске локон - большим кольцом. И серебряные сережки с затейливым черным узором были чуть ли не больше самих ушей. И тонкая высокая шея, от вида которой становилось почему-то щекотно. Не ребенок ли? Какая ж она мать троим детям? Только и отличали ее от девчушки-подростка широкие для ее фигурки бедра да чуть выпуклый живот.

- Вы идите сами, а я огородами, - потупилась женщина.

Пошла тропинкой между подсолнечниками и, пока Степан мог видеть ее, все оглядывалась, будто хотела сказать еще что-то.

Он знал, что это за слова могли быть.

- Иди, иди... - шептал Степан.

И, приближаясь к своему (а к своему ли?) двору, нагнетал в себе злобу. Мысленно видел Софию с разморенным от сна сырым телом, которое, пожалуй, и боли никогда не ощущало. Никогда не жаждало ни сна, ни отдыха, не донимала его жара, не студил мороз. Тело, в котором он не видел сейчас ничего живого.

От злости и его собственное тело становилось словно железным. Злость остуживала мысль, и он даже почувствовал ее в голове каким-то неопределенным застывшим сгустком. И от этой беспричинной, казалось бы, злости чувствовал еще пустоту в животе, похожую на голод. И хотя ему не хватало воздуха, не мог разжать челюсти, чтобы поглубже вдохнуть воздух ртом.

София уже возилась во дворе. Он видел ее и не видел. А когда она глянула на него, веселая и счастливая в своем неведении, в своей бездумной радости существования и деятельности, и увидела его лицо, то вдруг задрожала в сладостном предчувствии его злости, железной власти. У нее опустились руки, она задышала часто, как доведенная до изнеможения влюбленная девушка.

- Степочка... - защебетала в подсознательной льстивости, - а я тебя заждалась... И зачем было оставаться в поле, ну скажи!.. Ох уж эти мужчины!.. Страсть как упрямы!..

Степан мысленно взорвался руганью. И даже видел ее, эту ругань, разлеталась брызгами его окровавленных мускулов. И даже слышал ее щелкала раздавленными щучьими пузырями. И отводил кулак и бил жену смертным боем, а она бесчувственно улыбалась ему серыми глазами в пушистых ресницах и позванивала серебристыми блестками слов о чем-то далеком, чужом и непонятном.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, где Иван Иванович рассказывает, каким

большим спросом пользуется папиросная бумага "Колокол", как его

невестушка одолевает барьер несовместимости, как следствию

предшествует суд и чем кончился поход Македонского

Обиженный недоверием нашего сельского вождя Ригора Власовича, я не очень торопился с оборудованием хаты-читальни.

Но частые посещения Полищука, которые заканчивались тем, что чистая панна Ядзя становилась его ангелом-хранителем от нашего Шайтана, свидетельствовали о том, что обвинения Ригора Власовича, будто я, Иван Иванович Лановенко, не до конца отстаиваю интересы беднейшего класса, были высказаны, так сказать, в полемическом задоре.

Так вот, посоветовавшись с нашими учительницами, решил я назначить еще одну толоку в помещении бывшей монопольки.

А перед этим мы все вместе просидели дня три в маштарке бывшей конюшни Бубновских, разбирая наваленные кипами книги.

Нина Витольдовна даже дрожала от возбуждения, обтирая тряпкой переплеты и тисненные золотом корешки.

- Смотрите, смотрите, мой Мопассан! - говорила она нам, поднимая над головой голубой томик.

Мы с Евфросинией Петровной осторожно улыбались.

- Ах, простите, я и забыла, что вы по-французски не очень... разочарованно вздыхала учительница и откладывала книжку в отдельную стопку. - Вы знаете, я напишу прошение в уезд, чтобы разрешили учить наших детей французскому. Да, да, это будет совсем не плохо и вполне в духе революции!..

Святая ее наивность забавляла нас с Евфросинией Петровной, но не настолько, чтобы наша коллега заметила это...

Я попросил Ригора Власовича, чтобы он позволил Бубновской перенести французские книги к себе домой. Посмеиваясь, рассказал ему и о намерении Нины Витольдовны обучать детей французскому языку. Полищука это заинтересовало.

- Надо подумать. Вот как произойдет во Франции революция, то кто из нас, неучей, будет ими руководить?.. Когда поедете, Иван Иванович, в уезд, то так им и скажите. И еще скажете, что и я, и комбед Сашко препятствия не имеем. Пролетариату надо иметь разные языки. Интернационал!

Возражать ему я не стал.

Идея обучения наших ребятишек иностранным языкам почти примирила Ригора Власовича с классовым происхождением новой учительницы, и он на следующий день велел кому-то из живоглотов в порядке трудгужповинности привезти Бубновским из лесу хвороста, оставшегося на делянках после самовольных порубок.

Правда, привезли и нам с Евфросинией Петровной, но во вторую очередь. Здесь, наверно, сыграло то обстоятельство, что Ригор Власович считал нас чуть ли не родственниками и не хотел, чтобы его обвинили в "семейственности".

Но погоди же, любезный зятек, как только Евфросиния Петровна станет "тещей", приберет она тебя к рукам!..

В воскресенье мы вместе с сельскими парнями и девчатами привели в порядок хату-читальню, перенесли туда в мешках книги. "Божественные", как назвал некоторые из них Ригор Власович, приказано было никому и не показывать, а продать попу. На вырученные же деньги подписаться на "Известия Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета" и уездную газету "Молот и плуг". Таким образом, отцу Никифору должны были достаться репродукции картин Рафаэля, "Божественная комедия" Данте Алигьери, "Утраченный рай" Мильтона и другие. Я нарушил святую заповедь и, откровенно говоря, утащил все это "божественное" из-под самого носа Полищука...

Из сельсовета принесли еще две подшивки газет, и в тот же вечер хата-читальня была торжественно открыта.