Бабье лето

Они учтиво раскланялись.

Григорий Петрович уловил вкрадчивый запах астриса, распространяемого его противником. Этот запах долго еще держался в редеющем тумане. Впервые Галдин подумал о том, как хорошо могут пахнуть духи. Он чувствовал их дыхание и тогда, когда их развели по местам и дали в руки пистолеты. Он подымал уже свою руку и все еще впитывал в себя этот знойный, волнующий запах. Он ударил ему в голову, как дурман, и вместе изменил ход его мыслей, совсем заставил забыть то, о чем он думал так упорно, лежа в кровати.

Григорий Петрович решил мгновенно:

«Нет, я не убью его, я собью с него его блестящий цилиндр».

И посмотрел на Ржевуцкого.

Тот стоял против него, черный и неподвижный в своем сюртуке, удивительно красивый на опаловой дали, пронизанной лучами тумана. Пан Бронислав также смотрел на Галдина, наводя свое дуло все выше, все выше.

Григорий Петрович улыбнулся ему; внезапно ротмистру стало необъяснимо весело. Он вдохнул еще раз слабеющий аромат астриса и, уловив команду «три», нажал курок.

Только сделав это, он вдруг понял, что пан Бронислав в то же мгновение поднял свое выхоленное лицо в презрительном и горделивом движении и этим изменил точку цели, а дуло пистолета в руках ротмистра осталось в том же направлении.

Один продолженный удар потряс воздух. Галдин почувствовал острую боль в руке, но не обратил на нее внимания; он устремился вперед, потрясенный мелькнувшей ему догадкой и еще не видя за дымом ничего перед собою.

Ржевуцкий был убит, пораженный пулей в лоб. Его горделивое движение стоило ему жизни. Он даже не вскрикнул, потому что сейчас же упал замертво. Лицо его сохраняло спокойствие, губы не успели подняться и так и остались опущенными в презрительной гримасе, только темное пятно на лбу указывало путь смерти. Его сейчас же увезли в автомобиле.

Галдин и князь Лишецкий вернулись вместе. Они оба молчали. У князя было растерянное, опечаленное лицо, он избегал смотреть на Галдина. Григорий Петрович перевязал себе руку платком — весь голубой рукав его венгерки был залит кровью. Эта кровь казалась ему чужою, кровью пана Бронислава, он почти не чувствовал боли. Он был слишком подавлен, слишком ошеломлен случившимся. Не мог найти себе оправданий; понадеявшись на свой опыт в этом деле, на свое умение, он не рассчитал всех возможностей — и стал убийцей.

В конце концов судьба расправилась за него, но она управляла его рукою. Исполнилось его первоначальное желание — он оправдал себя перед панной Вандой — только разве могло это теперь радовать? Слишком все вышло нелепо, необъяснимо — впервые он себя почувствовал игрушкой в чьих-то руках, а это походило на беспомощность и принижало его, как всякая слабость.

Он приехал к себе в номер гостиницы и сел у окна, утомленный, точно после физических усилий. Он не мог ничего предпринять, не хотел ничего делать, против своего обыкновения — утратил волю. Он отдавался той силе, которая только сегодня завладела им,— силе обстоятельств, силе случая. Ясно почувствовал, что он себе не принадлежит и никогда не принадлежал. Точно сразу стал меньше, слабее. Теперь ничто его не могло оскорбить, ко всему он остался бы равнодушен. В дверь постучали. Галдин устало ответил:

— Войдите…

Он услышал за собою поспешные шаги и обернулся. Перед ним стояла панна Ванда. Она была в своем черном платье и траурной шляпке, лицо жило неуловимой лихорадочной жизнью: оно не было ни строго, как всегда, ни насмешливо — оно менялось мгновенно, оставаясь покойным.

— Где он? — спросила панна Ванда.

Григорий Петрович приподнялся. Он почувствовал боль в раненой руке, и вместе с этой болью в нем ожила его решимость, его любовь. Он смотрел на девушку, сердце колотилось от охватившего его неудержимого стремления к ней. Он не понял ее вопроса, бормоча:

— Ванда, моя Ванда…

Она повторила испуганно и нетерпеливо:

— Где он? Где пан Ржевуцкий? Вы с ним дрались? Я пришла к вам потому, что его нет там… Он ранен?

Тогда Галдин, охлажденный, ответил тихо:

— Он убит…

— Убит?..

— Да, убит…— Хотел прибавить: «как ты этого желала», но замолк, потому что почувствовал, что это походило бы на ложь.

Панна Ванда стиснула зубы, лицо ее побледнело, она готова была упасть, но сейчас же поборола себя.

Григорий Петрович кинулся к ней, готовый поддержать ее. Она бросилась от него в сторону с таким ужасом, с таким отвращением, точно перед нею стояло чудовище.

Грудь ее волновалась, ноздри раздувались, глаза блестели, бегая, будто ища на чем остановиться, губы дрожали, хотя она и закусила их до крови.

Она молчала, потом у нее вырвался крик, похожий на крик раненой птицы:

— Прочь! Оставьте меня. Он убит, он убит!..

Рыданья подступили ей к горлу. Она рванулась вперед, к Галдину, точно хотела растоптать его своими ногами. В ее глазах полыхал гнев.

— Вы убийца… подлый убийца! Я вас презираю. Я люблю его, только его — слышите! Я никогда не любила вас…

Она круто повернулась и пошла к двери, точно вспомнив, что надо торопиться, точно ей здесь нечего было делать.

Галдин стоял неподвижно — только слушал и смотрел и ничего не чувствовал, даже не сделал попытки возразить ей.

Дверь отворилась раньше, чем она дошла до нее.

— Ну я же говорила вам, что она здесь!

Это был голос панны Зоси.

За нею шел ксендз.

— Ванда, Ванда! — воскликнула молодая девушка.— Ванда, зачем ты здесь? Пойдем со мной… я знаю, где он лежит… Идем со мною, Ванда!

Она держала сестру за руки, заглядывая ей умоляюще в глаза.

— Все хорошо, все хорошо,— тихо вторил ей пан пробощ.— Напрасно так волновалась панна Зося.

— Я сама ухожу отсюда,— ответила панна Ванда.— Зачем вы пришли за мной? Зачем вы боитесь за меня? Нет, я никого не трону.

— Ну, так идем, идем,— шептала младшая сестра и тянула ее за собою,— идем…

На пороге она оглянулась на Галдина и сейчас же скрылась.

Григорий Петрович не видал этого. Он стоял, опустив глаза; темные тени легли под ними, он постарел за эти минуты. Невыразимое отчаяние застыло на его осунувшемся лице. Он пережил целую долгую мучительную жизнь. Это был другой человек.

Ксендз тихо дотронулся до его плеча.

— Сядьте,— сказал он,— успокойтесь.

Придвинул ему стул и сам сел рядом с ним.

— Все это пройдет, все к лучшему,— продолжал пан пробощ,— все пройдет… Мы сейчас бегали по всему городу, искали вас и панну Ванду. Только сегодня мы узнали о вашей дуэли, вчера пан Бронислав был очень весел, он, наконец, сделал предложение панне Ванде, и мы вместе с ним приехали в Витебск. У панны Зоси было предчувствие; как только она узнала, что он убит, она сказала мне: «Едем к Григорию Петровичу — там, наверно, сестра. Нужно торопиться». И мы пришли к вам, но на милость Бога все обошлось благополучно. Я никогда не видал, чтобы панна Зося так волновалась. И знаете, отчего? Она боялась за вас… да, да, за вас, пан пулкувник. Она думала, что с вами может что-нибудь случиться, что панна Ванда…

Он замолк, потом начал снова:

— Вы убили пана Ржевуцкого…

Галдин пробормотал растерянно:

— Я не хотел этого…

Пан пробощ закивал головой.

— Конечно, кто может подумать иначе! Я и говорю, что вы убили его, потому что так хотела за вас судьба. И она захотела, чтобы вас полюбила панна Зося…

— Полюбила меня? — усмехнулся Григорий Петрович.

— Да, вас… она мне призналась в этом. Она полюбила вас с первого взгляда. Любовь имеет свои законы… Вот почему я говорю — все пройдет… одно уходит, другое приходит… Ведь это такое счастье, такое счастье!

Ксендз схватил Галдина за его здоровую руку и наклонился к нему. Все его бритое некрасивое лицо дышало твердым убеждением, восторженной верой.

— Такое счастье! — повторил он в третий раз.

Галдин ничего не отвечал ему. Пан пробощ прочел на лице ротмистра такое горе, такую безнадежность, для которых не могло быть утешения.