Институт Дураков

- Нет.

- Почему нет?

- Я не психолог. И не психиатр.

- Виктор Александрович, - после недолгой паузы вновь спросила председатель комиссии, - почему вы разошлись с первой женой?

- Это к делу не относится. Тем более, к психиатрии.

- Скажите, а вы изменяли своей жене? - громко спросил, почти вскрикнул Лунц.

Я смутился. Вопрос поразил меня своей бестактностью. Пожал плечами.

- Смотря что понимать под словом "измена"...

Лунц вдруг схватил карандаш и что есть силы застучал им по графину. Бам-бам-бам!

- Половое сношение с другой женщиной! - еще громче заорал он. Лицо его перекосилось. - И ничего более.

Я вспыхнул. Но сдержался. Показалось, что все остальные врачи как-то смутились.

- Какое у вас... убогое представление об измене, - только и нашелся я, что сказать. И поднялся с места.

- Подождите, Виктор Александрович, - остановила меня Боброва. - У меня еще вопрос. Скажите, почему все-таки, опасаясь нашего заключения, вы не делаете ничего для того, чтобы оно было иным, даже наоборот?

- А что я должен с а м что-то доказывать? И разве будет ваше заключение зависеть от меня?

- Будет, Виктор Александрович, будет! Вам только доверчивее надо быть, снять эту напряженность.

- Скажите, я действительно остаюсь еще в институте?

- Да.

- На какой срок?

- Ну, у нас обычно месяц.

- А конечный результат - будет мне сообщен?

- Это у нас не принято.

- Никогда?

- Ну, может быть, в порядке исключения... Все, Виктор Александрович, вы свободны.

Когда я уже повернулся к дверям, вдруг прозвучал, как-то невпопад, вопрос Любови Иосифовны:

- Вот у вас все-таки были головные боли, почему вы все время пили кофеин?

Я обернулся от дверей. Кажется, держал себя весь час, а тут - не сдержался. Хлынуло - с раздражением, нервозно и, видимо, чересчур громко:

- А почему я не мог его пить? Я же медик, в конце концов... Да и кому какое дело? У меня гипотония всю жизнь. Кому я еще должен это объяснять?

И уже вдогонку донеслось, в спину, какое-то растерянное:

- Ну, вы так бы просто и сказали сразу! Вот теперь все ясно...

Весь этот день я пролежал в постели в лежку, без сил. Будто провернули сквозь огромную, тяжелую мясорубку.

КОГО - КУДА. ДНИ И СРОКИ ВЫБЫТИЯ

После "комиссии" признанные здоровыми (вменяемыми) в институте не задерживаются - они выбывают по своим тюрьмам если не в тот же день, то на следующий. Отвозят их обычно утром, часов в одиннадцать, институтским "воронком". Этим автомобилем ( кажется, в институте он один) осуществляется транспортировка всех заключенных как в институт из тюрем, так и обратно. Обслуживают его вольнонаемный шофер, два прапорщика-охранника и офицер-"экспедитор".

В институте установлен следующий график этапов:

понедельник - тюрьма на Матросской Тишине

вторник - Бутырская тюрьма

среда - Бутырская тюрьма, этапируют "признанных"

четверг - Бутырская тюрьма, этапируют "признанных"

пятница - гражданские психбольницы

По этому графику, то есть исходя из того, в какой день увозят заключенного, мы устанавливали, признан он или нет. Так, меня увезли во вторник - в Бутырки. Сашу Соколова, Володю Шумилина, Женю Себякина - они были с Матросской Тишины - в понедельник. Ваню Радикова и деда Никуйко увезли в среду, значит - в бутырские "дуркамеры". Для "признанных" было также характерно, что они после комиссии не выбывали сразу, а задерживались на неделю-две. Для оформления документов, что ли? Так было с Радиковым, с Никуйко, а позже - с Асташичевым.

Безостановочно работал отлаженный психиатрический транспортер, подтаскивающий "материал" к Институту Дураков и оттаскивающий его обратно. День за днем, день за днем вращались шестеренки, поскрипывало, ползло, волочило тяжелое и неумолимое, ржавое, бюрократическое колесо.

В ПАЛАТЕ. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИГОРЯ

Моим соседом по палате давно уже был Володя Шумилин. Сначала он спал на месте Саши Соколова, а после убытия Вити Яцунова перебрался на его койку.

Бедовая головушка Витя выбыл от нас столь же необычно, как и жил. 15 февраля, в день визита Лунца, он, находясь на трудотерапии, совершил свою последнюю проказу - похитил у надзорной тетки, инструктора по клейке конвертов, связку ключей. Она сразу не хватилась, но при шмоне, которому подвергались все работавшие при возвращении в отделение, ключи у Вити изъяли. Он пришел в палату красный, с побитым видом. Рассказал мне, притворно бравируя и улыбаясь, но я-то видел, как он испуган.

- Ну теперь меня в карцер упекут!

Он не ошибся. На следующий день Альберт Александрович вызвал Яцунова на недолгое дознание, где и выписал такую путевку.

Вскоре пришла нянька, принесла какое-то барахло.

- Переодевайся, Витя.

В институте, как и в тюрьме, отправляя в карцер, переодевали в самое тонкое, рваное. Чтоб помучительней, похолодней.

Нянька Анна Федоровна, любившая Витю, очень переживала.

- Бедолага, натворил на свою голову!

Она навещала его в карцере, даже носила тайком какую-то еду, передавала от него приветы, изливалась сочувственно:

- Вы только подумайте, такой хороший парень, а непутевый!

Я искренне соглашался. От нее и узнал, что Витя был признан здоровым и прямо из карцера отвезен в тюрьму. Так и не добыл он желанной "красной книжечки".

А еще в нашей палате, на месте выбывшего Никуйко, жил теперь большеголовый и рыжий прескучнейший Асташичев. В разговоры он не вмешивался, хотя, как мне показалось, прислушивался к ним с интересом. У нас постоянно обитал Розовский, читались стихи, звучали "интеллектуальные", даже "крамольные" речи, поэтому я был доволен, что Асташичев записался на трудотерапию и целый день его не было. Вечерами же он лежал на кровати безмолвно, а если к нему по какому-то поводу обращались, говорил жалобно:

- Да ведь что я могу сказать? Я вас, ученых, не понимаю. У меня голова больная. Мне доктор сказал, что меня в дурдом отвезут.

Однако я помнил и другие речи Асташичева... Как-то, когда я еще был в большой палате, среди зеков вспыхнул политический спор. Затеял его Витя Матвеев и говорил с жаром - что-то о преступлениях Сталина и вообще советской власти. И Ваня Радиков слово вставил... Я не вмешивался - лежал на кровати. Вдруг вскочил Асташичев, совершенно взбешенный: