Асунта (СИ)

- Нога продолжает мешать и хожу с трудом, - ответил Филипп, приходится пользоваться этой полупалкой, полукостылем. А с головой вот, посмотри.

Он снял нашлепку и Ламблэ увидал широкий, бугорчатый шрам, которого даже отчасти не могли прикрыть тщательно напомаженные и сведенные к середине черепа редкие волосы.

- В сущности, я был оскальпирован, - прибавил Крозье. - и очень все вышло неэстетично.

Он провел рукой по голове и у Ламблэ мелькнула было надежда, что он улыбнется. Но Филипп не улыбнулся.

- А Мадлэн? - спросил он.

- Она больна и проходит курс лечения.

- Что-нибудь серьезное?

- К сожалению, да.

Тон был таким, что Ламблэ предпочел не настаивать.

- А дела? - спросил он.

- Дела оставляют желать лучшего. Рынок сужается. Цены на сырье, на рабочие руки приближаются к опасным уровням. Прибавь палки, которые вставляют в колеса синдикаты, забастовки, социальные {113} поборы и почти бессмысленную налоговую политику правительства. Думаю, что в колониях должно быть то же самое.

- Насколько могу судить - да. Но я всего инженер, и стороны финансовой не вижу.

- Не жалуйся. Это не недочет, а преимущество. При жизни отца я тоже прежде всего был инженером. С тех пор как на меня легла вся ответственность, я столкнулся с трудностями, о самом существовании которых не подозревал.

Ламблэ пробормотал несколько сочувственных слов.

- За примером итти недалеко, - продолжал Крозье, - взять хотя бы парижскую сборочную мастерскую, которую я теперь ликвидирую. Мне кажется, что она стала излишней. Но совсем в этом я не уверен, и не знаю, не упрекну ли себя через год в том, что был недостаточно дальновидным. Когда ты едешь в Париж?

- Послезавтра.

- Я хотел бы с тобой позавтракать, но дома это невозможно из-за болезни Мадлэн. Хочешь в ресторане?

- Благодарю, благодарю, но все мое время расписано. Родители, родные, сам понимаешь...

- Конечно. Когда бываешь проездом, на два дня, себе не принадлежишь. Думаешь ли ты скоро вновь побывать во Вьерзоне?

- Совсем не знаю.

Водворилось молчание. Ламблэ тщетно ждал хотя бы намека на крушение, которое они совместно пережили. Крозье притронулся к сложной ручке своей палки.

- До свидания, - сказал Ламблэ.

Крозье встал, и, опираясь на стол, обошел его. Даже и так он сильно прихрамывал. Но так как он был высок и строен и голову держал прямо, то осанки его это не умаляло.

''Доведенное до совершенства самообладание", - подумал Ламблэ, чуть-чуть в душе поежившись.

Рукопожатие Филиппа было неожиданно крепким и Ламблэ усмотрел в этом молчаливое выражение благодарности за то, что воздержался от расспросов.

Через два дня, глядя из окна поезда на то место, где произошло крушение, он думал о Крозье. Следов крушения, конечно, никаких не было. Но Ламблэ показалось, что он узнает лужайку, где стояли санитарные автомобили и, припомнив интонации Крозье, поручавшего известить Асунту, он сказал себе, что Крозье тогда не просил, а скорей приказывал. - Человек волевой, усмехнулся он, мысленно перебирая воспоминания о поездке на улицу Байяр: плохо освещенная лестница, спертый воздух, полуазиатские черты нескладного Савелия, молодая женщина, брюнетка, с блестящими глазами, ее протянутая во время рассказа о крушении руки и точно просьба на лице не говорить, не сказать самого страшного, даже если это страшное случилось!

{114} "Видятся ли они теперь? - спросил он себя, - и не прятался ли Крозье за сухостью, чтобы не допустить стеснительных вопросов?"

В Париже Ламблэ был очень занят, но все же на улицу Байяр съездил. Дом, лестница, коридор оставались ими же. Дверь открыл небольшой, подвижной человек, на вопрос "тут ли живут Болдыревы" ответивший рядом возмущенных восклицаний насчет права каждого спокойно дома есть и отдыхать, насчет бесцеремонности всяких проходимцев, вторжений в частную жизнь, и тому подобное. Кончил же тем, что никаких Болдыревых, Молдыревых, Колдыревых не знает и знать не хочет. Ламблэ пошел прочь и вслед ему небольшой человек еще что-то раздраженно выкрикивал.

Швейцариха объяснила, что Болдыревы переехали и любезно дала новый адрес, написав его даже на клочке бумажки.

- Это далеко? - спросил Ламблэ.

- Да, это окраина.

Ламблэ прикинул мысленно свое расписание, заключил, что поехать по новому адресу не успеет, сунул бумажку в карман, дал на чай и ушел.

37. - ПЛЕМЯННИЦА.

В день кончины Марка Варли Савелий не успел послать Асунте телеграмму, так как был очень поражен и неожиданностью и, даже, горем. Кроме того, ему пришлось проделать формальности: заявление в мэрии, вызов доктора для получения разрешения хоронить. Заняли его время и поиски гроба и выбор и покупка места на кладбище. Прободрствовав ночь возле покойника, Савелий, к тому же, чувствовал себя довольно усталым и депеша была отправлена с запозданием.

"Варли скоропостижно умер, - гласила она, - попроси швейцариху уведомить племянницу похороны завтра вернусь на-днях".

Асунта получила ее около трех часов пополудни, когда, после все утро длившейся неопределимой тоски, она к хладнокровному размышлению почти не была способна. Ей показалось, что новость эта ее мало касается и только спустя некоторое время она точно поняла, что кончина Варли обозначает конец материального благополучия, что Савелию придется искать новой работы, что все, вообще, принимает характер неопределенный, чтобы не сказать тревожный. И подосадовала на мужа.

- Разве не хорошо было на улице Байяр? - говорила она. - Надо было променять мыло на шило. Он так тогда спешил, что ничего и нельзя было сказать. Пусть теперь, как хочет, так и изворачивается. Сумасброд!

Она спустилась, поговорила со швейцарихой и пошла за покупками. Совсем вечером ей подали вторую телеграмму:

{115} "Приготовь все немедленному переезду сюда уложи рукописи рисунки подробности письмом".

- A! Нет! - воскликнула Асунта. - Нет, нет и нет! Пусть остается там один, довольно, что раз его послушалась!

Но в глубине души она знала, что себя обманывает. Как ни неумел, как ни плохо был вооружен в жизненной борьбе Савелий, он оставался ее единственной опорой. С Христиной на руках, в ожидании второго ребенка, что могла бы она предпринять?

- Куда пойти, к кому, что делать начиная с завтрашнего дня, начиная даже с сегодняшнего вечера, если я его брошу? - спрашивала она себя. - Вез ремесла? И без сил? Без охоты?

И подумала, что напрасно отклонила в ресторане предложение Филиппа.

- Но нет, но нет! - воскликнула она тотчас же, - нет, нельзя, невозможно было согласиться, это было бы разменяться на мелкую монету, хуже чем себя продать!

Она вспоминала о Филиппе, как можно вспомнить о ком-нибудь слишком великолепном, приносящем и слишком большую любовь, и слишком большую боль, и слишком горькие разочарования. Все с собой приносящим! Единственным, на все и все права имеющим.

Приняв снотворное, она рано легла. На утро швейцариха принесла письмо.

"Дорогая Асунта, - стояло в нем, - прошу меня извинить за волнение, которое тебе, вероятно, доставили мои телеграммы. Я отлично понимаю, что ты не могла по ним составить себе представления о том, что произошло и происходит...".

Следовало описание смерти Варли, разговора с мэром, который проявил подозрительность: иностранец, сопровождающий старика внезапно умирающего в гостинице, не мог, конечно, внушать ему доверия.

"Мэр сам поспешил в гостиницу, - следовало ниже, - и прежде всего стал разбирать лежавшие на столе бумаги. Среди них был большой, написанный рукой Варли лист, в котором значилось, что это добавление к завещанию. Он оставил мне свое Гравборонское владение.

Об этом намерении он мне говорил еще в Париже, но тут все отписал очень разборчиво и подробно. Мэр, разумеется, сомневался и хотел забрать бумагу. Но я воспротивился. В бумаге было написано, что Варли не только оставляет мне свой дом, но еще хочет, чтобы я как можно скорей в нем поселился и принялся за иллюстрации его писаний. После довольно резкого препирательства мы оба, и мэр, и я, решили сдать бумагу нотариусу, который проживает в соседней деревне, что и было сделано".