Наша улица (сборник)

Когда добрых три четверти дороги остались позади, меня нагнал мужик на телеге. Сдержав живой бег пузатой клячонки, он спросил:

- Куда, хлопчик, идешь?

- В Бранчиц, к дяде.

- Не до Нахтоли часом? Ага, Нахтолю я знаю, как же, соседи, можно сказать. Ну-ка садись, подвезу. Только я сверну за версту до Бранчица. Там ты уж добежишь пешком.

"А вдруг он лесной разбойник... Завезет меня в чащу и убьет", промелькнула у меня мысль. Но будь что будет!

Во время кругосветного путешествия мне еще и не такие опасности придется преодолевать.

Только теперь я почувствовал, что голоден. Я достал из кармана баранку с кусочком засохшего сыра и начал есть. Вторую баранку я дал вознице.

Если он лесной разбойник, мой дар, может быть, смягчит его сердце.

- Добрая баранка! - причмокивая губами и разглядывая угощение со всех сторон, сказал возница.

Он поднес было баранку ко рту, готовый отхватить добрый кусок, но вдруг остановился.

- А может, привезти подарок Анютке, а? Она любит баранки, - и, еще раз посмотрев на баранку, мужик решительно сунул ее за пазуху.

На развилке он остановил лошадь и сказал:

- Ну, хлопчик, слезай. Ступай дорогой влево, придешь прямо к дому Нахтоли.

Он стегнул лошадь и укатил.

3

Еще издали я увидел дочь дяди Нафтоле Добу. Она стояла около крыльца и, держа руку козырьком над глазами, смотрела на дорогу, стараясь разглядеть, кто это к ним идет.

Когда я подошел ближе, она хлопнула короткими руками по тугим бедрам и воскликнула:

- Ой, чтоб ты здоров был! Это Зямка дяди Хаима! - и исчезла.

Не успел я подойти к дому, как на крыльце уже появилась вся семья дяди. Впереди, в застегнутой до самой шеи жилетке поверх белой рубахи, с длинной фаянсовой трубкой во рту, стоял сам дядя Нафтоле. Рядом с ним болезненная тетя Либа в телогрейке. Из-за их спин выглядывали все пять сыновей. Доба побежала мне навстречу.

- Милости просим! Гостя бог послал, - как мне показалось, с насмешкой встретил меня дядя Нафтоле.

- Смотри, он пришел пешком! - удивилась Доба.

- Наверно, убежал из дому, - высказал предположе[ние двоюродный брат Юдл, мой ровесник.

- Ну-ка, выкладывай, что ты там натворил, - начал допрос дядя.

Я растерялся. Какие бы сомнения ни одолевали меня дорогой, такого приема я не ожидал. Я не знал, кому раньше отвечать под градом сыпавшихся на меня со всех сторон вопросов и предположений.

- Чего вы хотите от мальчика? Что вы набросились на него? Иди ко мне, Зямеле, расскажи, что там у вас случилось. Наверно, поссорился с уродом?

Я готов расцеловать тетю за спасательный круг, который она мне бросила. Несколькими месяцами раньше описанных здесь событий отец, после трех лет вдовства, привел хозяйку в дом. Это была женщина лет сорока - маленькая, худенькая, с зеленовато-бледным, похожим на маску личиком, с мертвой рыбьей улыбкой и с маленькими черными глазками, смотревшими в разные стороны. Голосок у нее был скрипучий, и речь ее изобиловала шипящими звуками: "Шмотрите, чтобы вы были ждоровы..." Ее белые маленькие ручки физически недоразвитого ребенка, с толстыми синими венами, как у старухи, ее мелкие осторожные шажки, ее необыкновенная аккуратность во всем, что касалось собственной персоны, ее преувеличенная чистоплотность избалованной кошечки, которая то и дело облизывается, - все это было призвано служить доказательством благородного происхождения.

То, что я испытывал к ней, нельзя назвать ненавистью.

Ее лимонное личико и недоразвитые ручки, не то детские, не то старческие, с бледными подвижными пальчиками вызывали во мне презрение, смешанное с физическим отвращением. Я никак не мог заставить себя поверить, что она моя мачеха. Мачеха представлялась мне в виде сердитой черной женщины огромного роста, с длинными костлявыми руками, злыми глазами и ртом, неустанно извергающим проклятия... Маленькое, скрипучее существо, которое вертелось по дому, как чужое, не притрагиваясь ни к какой работе, было просто "она", "урод", "красотка", "несчастье".

Такими именами нарекли ее соседки, я же с первого дня появления мачехи в доме окрестил ее "пигалицей".

Мачехи я нисколько не боялся. Скорее она боялась меня - крепкого, подвижного, как ртуть, мальчишки, от которого можно было ожидать чего угодно. Но теперь, когда тетя Либа подсказала объяснение моему бегству, я мигом сообразил, что только этим могу привлечь на свою сторону дядю Нафтоле, а то он, чего доброго, велит запрячь лошадь и немедленно отправит меня домой. Строгий допрос дяди в сочетании с мягкими словами тети, полными сочувствия, возбудили во мне жалость к моей собственной особе. Я уже сам готов был поверить, что меня, бедного, одинокого сироту, преследует злая мачеха, ядовитая змея...

- Я не могу больше оставаться дома. Она меня мучает, есть не дает, бьет меня...

- Бедные Зелдины сиротки... - пожалела тетя. В ее словах прозвучала искренняя боль. - Такая змея, такое ничтожество издевается над детьми Зелды, над покинутыми сиротками, горе мне! Ну-ну, Зямеле, не принимай близко к сердиу. Побудешь пока у нас.

- Хватит! -с деланной строгостью прикрикнул на нее дядя. - Дзй ему лучше покушать, он, наверно, проголодался в дороге, этот путешественник!

- Отец знает, что ты ушел к нам? - вдруг вспомнил Левик, парень со шрамом на щеке.

Мое молчание и опущенные глаза ответили лучше слов.

- Ах, та-ак? - почесал дядя Нафтоле в своей седоваторыжей бороде. Стало быть, ты беглец, ушел из дому, не попрощавшись? Нехорошо, скверная история!

- Ничего страшного! - снова взяла меня под защиту тетя. - Когда ты в воскресенье, бог даст, будешь в городе, ты скажешь Хаиму, что мальчик у нас.

- Глупости! А до воскресенья? Ведь Хаим бог знает что подумает!

- Смотри какой преданный родственник, - с досадой сказала тетя. - Если бы Хаим так заботился о своих сиротах, как ты заботишься о нем, он не взял бы к себе в дом такую кикимору.

- Все-таки надо ему сегодня же послать с Федором записку, - решил дядя.

- Посылай не посылай, делай что хочешь, только мальчика оставь в покое. Идем, Зямеле, в дом, я тебе дам чего-нибудь поесть. До ужина еще далеко.

Через несколько минут передо мной на столе стояла глиняная миска с горячей картошкой и холодная простокваша, сдобренная несколькими ложками сметаны, и я уплетал свой первый завтрак на моем долгом пути вокруг света.

4

Каждый день дядя Нафтоле или кто-нибудь из его сыновей возит молочные продукты в город, и каждый день отец через них передает, чтобы я возвращался домой.

- Отец сказал: хватит тебе дурачиться. Пора вернуться домой и взяться за дело, - говорят они мне каждый раз.

Одна только тетя Либа слышать не хочет об этих наказах.

- Подумаешь, какой его там ждет дом! Он еще достаточно хлебнет горя с этим уродом. В школу ему теперь ходить не надо - каникулы, так пусть пробудет у нас все лето.

- Ты, видно, хочешь из этого сорванца сделать законченного бездельника, - недовольно откликается дядя.

Он считает, что тетя меня балует.

- Отвяжись, прошу тебя! - теряет терпение тетя. - Ты посмотри, как ребенок выглядит. У этой косоглазой красотки от него ведь и половины не осталось, горе мне!

Дай ему хоть немного прийти в себя.

Я делаю жалостное лицо: пусть дядя видит, что от меня и в самом деле половины не осталось.

Но дядя Нафтоле упорно не хочет этого замечать.

- Смотри, Либа, ты портишь парня! - предупреждает он тетю.

- Ничего, пусть мои дети будут не хуже его! Увидишь, какой из него выйдет человек, с божьей помощью.

Мое сердце полно благодарности к доброй тете.

Домой? Куда домой? Я теперь нахожусь на расстоянии не в двенадцать, а в двенадцать тысяч верст от своего дома.

Учителя, товарищи, мои домашние, пигалица - все, чем я жил до побега, удивительно быстро, быстрее, чем я мог себе представить, потеряло в моем воображении свои живые очертания. Если бы не наказы отца, я бы и не вспомнил, что у меня был когда-то другой дом.