Рудин

к будто они ему что-нибудь стоят... Спору нет, он красноречив; только красноречие его не русское. Да и, наконец, красно говорить простительно юноше, а в его года стыдно тешиться шумом собственных речей, стыдно рисоваться! - Мне кажется, Михайло Михайлыч, для слушателя все равно, рисуетесь ли вы, или нет... - Извините, Александра Павловна, не все равно. Иной скажет мне слово, меня всего проймет; другой то же самое слово скажет, или еще красивее, - я и ухом не поведу. Отчего это? - То есть вы не поведете, - перебила Александра Павловна. - Да, не поведу, - возразил Лежнев, - хотя, может быть, у меня и большие уши. Дело в том, что слова Рудина так и остаются словами и никогда не станут поступком - а между тем эти самые слова могут смутить, погубить молодое сердце. - Да о ком, о ком вы говорите, Михайло Михайлыч? Лежнев остановился. - Вы желаете знать, о ком я говорю? О Наталье Алексеевне. Александра Павловна смутилась на мгновение, но тотчас же усмехнулась. - Помилуйте, - начала она, - какие у вас всегда странные мысли! Наталья еще ребенок; да, наконец, если б что-нибудь и было, неужели вы думаете, что Дарья Михайловна... - Дарья Михайловна, во-первых, эгоистка и живет для себя; а во-вторых, она так уверена в своем уменье воспитывать детей, что ей и в голову не приходит беспокоиться о них. Фи! как можно! одно мановенье, один величественный взгляд - и все пойдет, как по ниточке. Вот что думает эта барыня, которая и меценаткой себя воображает, и умницей, и бог знает чем, а на деле она больше ничего, как светская старушонка. А Наталья не ребенок; она, поверьте, чаще и глубже размышляет, чем мы с вами. И надобно же, чтобы эдакая честная, страстная и горячая натура наткнулась на такого актера, на такую кокетку! Впрочем, и это в порядке вещей. - Кокетка! Это вы его называете кокеткой? - Конечно, его... Ну, скажите сами, Александра Павловна, что за роль его у Дарьи Михайловны? Быть идолом, оракулом в доме, вмешиваться в распоряжения, в семейные сплетни и дрязги - неужели это достойно мужчины? Александра Павловна с изумлением посмотрела Лежневу в лицо. - Я не узнаю вас, Михайло Михайлыч, - проговорила она. - Вы покраснели, вы пришли в волнение. Право, тут что-нибудь должно скрываться другое... - Ну, так и есть! Ты говоришь женщине дело, по убеждению; а она до тех пор не успокоится, пока не придумает какой-нибудь мелкой, посторонней причины, заставляющей тебя говорить именно так, а не иначе. Александра Павловна рассердилась. - Право, мосье Лежнев! вы начинаете преследовать женщин не хуже господина Пигасова: но, воля ваша, как вы ни проницательны, все-таки мне трудно поверить, чтобы вы в такое короткое время могли всех и все понять. Мне кажется, вы ошибаетесь. По-вашему, Рудин - Тартюф какой-то. - В том-то и дело, что он даже не Тартюф. Тартюф, тот по крайней мере знал, чего добивался; а этот, при всем своем уме... - Что же, что же он? Доканчивайте вашу речь, несправедливый, гадкий человек! Лежнев встал. - Послушайте, Александра Павловна, - начал он, - несправедливы-то