Фашист пролетел

О дайте, дайте мне свободу

Я свой позор сумею искупить...

Они выходят за ограду.

Газовые лампы озаряют Коммунистическую.

Ни души.

Сплошной фасад жилых домов обращен к улице, на противоположной стороне которой находится здание повышенной секретности. Тоже памятник сталинизма, только позднего. Этакий местный Акрополь - Главный штаб округа. За чугунной оградой, за сплошной стеной непроходимой туи, под листвой бесшумно скользят навстречу друг другу тени часовых.

Не сговариваясь, идут к ее дому. Балкон ее на третьем этаже. Занавешенное мерцание от телевизора. Она переходит на шепот и сдерживает стук каблучков, хотя балкон и малопосещаем.

Тремя этажами ниже само время припаяло к дому уникальную телефонную будку. Повсюду в городе прозрачные кабинки, за стеклами которых многого не позволишь. Но чудом недосмотра оставлен им этот сталинский гардероб.

Он пропускает ее вперед.

Внутри пованивает мочой десятилетий, что терпимей, когда свежей. Закрываясь, дверь издает надежный скрежет - фанерно-многослойный. С первой попытки не открыть. Снимая руку с железной скобки, он совершает действия по извлечению - бесхитростные, но трудоемкие. Просыхая много раз за вечер, отвердевшая полоска вновь промокла, но теперь не зря. Он стягивает край, находит, принагнув, и, утвердясь в горячем устье, перед броском вперед упирается плечом. Прочно подвешено тяжелое железо телефона-автомата. Подошвой туфли она шаркает по стенке и находит для своей ноги упор. Отсвет просачивается в окошко за спиной. Огромные глаза сверкают, зрачки расширены - по меньшей мере, она захвачена риском. Что испытывает он? Просто сразу все, что давит - "мир" - отваливается за плечи. Впечатление, что он вернулся. В то единственное место, где хорошо. Где горячо и тесно. Сопротивление, которое при этом приходится преодолевать, наполняет его предвосхищением. В ушах начинает бухать.

Как вдруг по стеклу монеткой:

- Скоро вы там кончите?

Хохот кольчато сжимает его - не выйти. Осознав свою способность к мертвой хватке, она продолжает смеяться уже из чистого хулиганства. Но опускает глаза, когда он открывает дверь.

И сразу за будку, чтобы не узнали.

У тротуара белая "волга" - с радиатора срывается сверкающий олень. Водительша - пергидрольная блондинка в черном платье с блестками. Она демонстративно недовольна - одна рука на крыше машины, другая уперта в бедро. Несмотря на то, что Александр галантно оставляет дверь будки открытой, блондинка испепеляет его глазами брюнетки.

Он догоняет Алёну, она возбуждена:

- Ты понял, кто это?

- Мегера.

- Нет, Аида!

- Из оперы Верди?

- Из телевизора! Правилова Аида, заслуженная артистка. Она программу ведет по ящику. Ищем таланты.

- Так вот, кто автоматы в городе ломает! На выпивку не хватает?

Они уходят, не оглядываясь. Запущенные вслед им "двушки", обгоняя, скатываются с тротуара.

- Вандалы! Хулиганы!

Из открытого окна машины грозит кулак, унизанный перстнями. Телезвезда уносится вниз по улице.

- Встреча с прекрасным.

- Слушай, а действительно? Давай возьмем сухого.

- На что?

Она открывает сумочку.

- Вот три рубля. Возьмешь?

Винный на Круглой до одиннадцати. Когда он выходит с румынским рислингом в папиросной бумаге, от нее отскакивает прикадрившийся волосатик:

- Привет, хипарям!

Она открывает дверцу такси, они садятся на заднее сиденье, и Алёна, выдавая какой-то прежний опыт, говорит:

- На кладбище.

- Их много, - отзывается шофер-флегматик.

- На Военное.

Он берет ее за руку.

Вечный огонь на мгновенье озаряет ее - устремленную на поиск ночных приключений.

* * *

- Можете поздравить...

Взяв в руки новенький студенческий билет, мама фыркает, и он согласен:

- Воняет. И не только клеем.

- Чем бы ни вонял, а за него теперь расплачиваться.

- Это с кем же? - вдруг не понимает отчим.

- С теми, кто нам услугу оказал.

- Ничего себе услуга! - возмущается Александр. - Завалить пытались по истории СССР. Как русского.

Отчим возмущенно:

- То есть?

- Не нацкадр.

Тут отчим смолкает, не желая вникать в подробности национального вопроса. Для него эта страна разделена не на республики, а на военные округа.

- Скажи спасибо, что допустили к сдаче. За это нужно отблагодарить.

- Так, - говорит отчим. - И в какой же форме?

- Известно, в какой. Банкет!

- Это что, за стол один садится? Я с этой братией в одном поле бы не сел!

- Беден, но честен. Знаем. Потому имеем халупу, в которую людей не пригласить.

- Да... При Сталине я в Бауманку! Без какой-либо протекции! Да что я, парнишка из Сибири. Когда супруга Его, Наталья Аллилуева, и та поступала на общих основаниях! Нет.

- Как нет?

- А так! - Большим пальцем вминает в трубочку пол-папиросы. - Погоны позорить я не стану.

Александр решительно встает. Столкнув сковородку, на которой разогревается ему котлета, сует в голубое пламя студенческий билет. Мама хватает за рубашку так, что швы трещат. Отнимает. Дует на опаленную корочку.

- С ума все посходили. Нельзя подходить к современной жизни с прежними мерками.

- Это мы еще посмотрим, - недобро обещает отчим.

- Жизнь изменилась.

- Изговнилась - хочешь ты сказать.

- Закон сейчас один. Рука руку моет. Ты мне, а я тебе.

Семья подавленно молчит.

- Пф! пф! Что ж, ты права. За все надо платить. Сними, мать, с книжки сколько надо и уплати наличными.

- Издеваешься?

- Не понял?

- У нас там рубль всего. Один!

- Разве?

Отчим округляет глаза с таким простодушным изумлением, что она начинает задыхаться.

Александр отстегивает клапан нагрудного кармана. Вынимает хрустящие пятерки. Три голубых бумажки. Выкладывает их на стол:

- Мой вклад.

Они поднимают на него глаза.

- Откуда?

- Заработал.

- Чем?

- Пером! За поэзию в этой стране, представьте себе, платят. - И насладившись паузой: - Но только за продажную. Первый и последний мой гонорар. Я с этим завязал.

Они озаряются.

- Слава-те Господи! А то во дворе меня совсем затуркали: "Вторым Евтушенко сын ваш хочет стать?" Отец, ты слышал?

- Камень с души! Время-то идет такое, что... Не то, что на публике фрондировать, бумаге лучше бы не поверять.

- Скажи ему, отец. На партсобраниях им информацию дают, которую в газете не прочтешь...

- Там, наверху... на Самом! Реставрацию, похоже, начинают.

- Это год назад ты говорил.

- Это я говорил всегда! Еще на коленях к Нему приползут.

- И что, все снова?

- Что снова?

Они смотрят друг на друга, и Александр решает не заходить с козырного туза:

- "Кавалер Золотой Звезды" вместо Хемингуэя? "Свинарка и пастух" вместо "Затмения"?

- Вот именно. Затмение... Кончается оно!

- Я про фильм Антониони.

- Сынок-сынок! Свихнули вам мозги. Что ж. Как-нибудь обратно вправим. Мать? Возьму я, пожалуй, сотню-другую в кассе взаимопомощи. И нос себе зажму.

* * *

Однажды случилось и в постели.

Ярким воскресным утром он впускает ее, примчавшуюся на такси. Торопится отщелкать пленку, пока в квартире солнце. В перерывах он, курящий не очень, не может дождаться, когда можно будет снять с ее впалого живота хрустальную пепельницу с гравировкой по мельхиоровому ободку, в 1956 году подаренную деду сослуживцами из архитектурно-проектного бюро с улицы Росси. Последний раз особенно затягивается, будучи седьмым, она под ним даже смеется: "Идешь на рекорд?" Когда с отяжелело-мокрыми волосами он отваливается и раскидывает руки, на потолке догорает закат.

На кухне горит свет, когда он выходит из трамвая, проводив: родители приехали. Дух в квартире такой, что он пугается с порога: ведь приоткрыл окно?

Но то грибы, конечно. Выложенные на газеты сыроежки с присохшими иголками, скользкие маслята, губчатые подберезовики, подосиновики со шляпками, вызывающими пошлую ухмылку, крепкие боровики и белые, которыми отчим особенно гордится, обещая в следующее воскресенье набрать еще больше и подавая безумную надежду.