Ракеты и подснежники

На позиции шла в полном разгаре тренировка: вращалась антенна станции, медленно вырастали из окопов ракеты, далеко в синей выси легли оставленные самолетами белые инверсионные следы, словно в этих местах содрали полосками голубую кожу неба.

Я углубился в лес. Тайга была мрачно-темной и глухой, навевала печальную грусть. Она чем-то напоминала старое заброшенное кладбище. Истлевшие стволы, бурелом, непроходимый кустарник, спутавшиеся сухие заросли ежевики, малины. Мокрые, с черной, растрескавшейся корой деревья теснились друг к другу, опутанные голыми стеблями лианы, словно старой ржавой проволокой, увешанные грязными космами мха. Изредка с ветвей взлетали с треском и шумом какие-то огромные птицы, исчезали в сумраке чащи. Остро пахло грибной сыростью, где-то гулко стучал черный дятел-желна... Я бродил в зябкой тишине, проваливаясь в слежавшемся, пропитанном водой снегу. Что теперь будет? Как дальше поступать? Сотни вопросов вставали в моей голове, но ни на один из них не было ответа...

Домой вернулся усталый, с тяжестью во всем теле. Ночь, проведенная без сна, пережитое нервное напряжение окончательно валили меня с ног. Наташки в комнате не было,-- вероятно, она что-то делала на кухне. Сняв с кровати матрац, положил его прямо на пол у тумбочки, лег не раздеваясь и укрылся шинелью.

15

Очнувшись, какую-то секунду еще не мог осознать, что произошло. Басовитый звук сирены, быстро замирая, оборвался на низкой ноте. Тревога! Мутно-синяя предрассветная темнота заполняла комнату. Глаза наконец различили на кровати свернувшуюся под одеялом в калачик Наташку, сам я сидел на матраце, расстеленном на полу. "Да, вчерашнее!.." -- наконец с неприятным чувством припомнилось мне.

Часы показывали четыре. Не зажигая света, чтоб не разбудить Наташку, оделся в темноте. А когда доставал из-под кровати чемодан, заготовленный на случай тревоги, с бельем и предметами туалета, показалось, что она проснулась. У порога обернулся. Нет, она лежала все в той же позе --калачиком. Уже за дверью с подступившей болью и тревогой подумал: "К чему мы придем?"

За домиками меня догнал майор Климцов, побежал рядом, тяжело, шумно выдыхая воздух из широкой груди. В темноте слышались говор, гулкий топот ног: нас обгоняли солдаты. Адъютант изредка бросал незначащие фразы: кто-кто, а он-то уж, конечно, знал о Наташке, но молчал, -- видно, просто щадил. В душе я ему был за это благодарен.

На позиции Андронов прохаживался перед строем, торопил хрипловатым голосом отставших.

Юрка Пономарев, заметив, что я встал в строй, шагнул из первого ряда ко мне. В это время все с той же хрипотцой Андронов бросил короткое "смирно".

-- Товарищи солдаты, сержанты и офицеры! -- голос его зазвучал напряженно. -- Перед нами поставлена задача: совершить марш, сменить огневую позицию. И пусть пока это еще тренировка перед сложным ответственным учением, которое нам предстоит, но мы должны считать задачу боевой и оправдать доверие. Эти трое суток будут проверкой нашей боевой зрелости, выучки и организованности...

Постепенно голос его приходил в норму, хотя говорил с перерывами, подбирая слова. Минуты три он давал указания о порядке перевода кабин станции и всего оборудования в походное положение. Строй стоял в чутком молчании: не было слышно обычных переговоров, шепота, покашливаний. Еще вчера среди нас возникали бурные разговоры, вспыхивали споры, высказывались сомнения в необходимости "трясти и гробить технику". Теперь всем этим разговорам был сразу положен конец: Андронов отдавал приказ, а приказ командира, как известно, не обсуждается. К тому же здесь -- "ревизоры", комиссия. Ее присутствие как бы уравняло каждого из нас с Андроновым, со всем другим начальством, которое тоже выполняло приказ. Мы прониклись сознанием серьезности момента...

Работа на позиции закипела. Все вокруг -- между кабинами станции, окопами пусковых установок -- пришло в движение. Забыв о своих горестях, я всецело отдался общему порыву: вместе с сержантом Коняевым укладывал и крепил в кабине приборы по-походному, задраивал вытяжные люки. За кабиной с шутками и прибаутками Скиба катал по земле большие железные катушки, наматывая на них толстые резиновые жилы кабелей, а операторы только успевали отсоединять буксы. Он покрикивал на них. За бруствером, на площадке, шла разборка антенны станции. На крышу кабины поднялись операторы, внизу маячила высокая фигура Юрки Пономарева.

-- Давай! -- Его руки делали энергичные знаки. -- Влево, еще... Майна!

У пусковых установок тягачи лязгали гусеницами, ревели двигатели: из окопов вывозили установки.

Возле кабины появился Молозов, спросил:

-- А где лейтенант Перваков?

Услышав свою фамилию, я вскользь подумал: потребует ответа за вчерашнее -- не явился к нему. Но когда одновременно с ответом Скибы "Тут, в кабине" я выглянул в дверь, ожидая услышать грозный вопрос, замполит с добродушной серьезностью спросил:

-- Куда же это вы смотрите, инженеры? И вы, заместитель комсомольского секретаря... Ведь стартовики позади оставляют! Раньше графика работают.

"Значит, в неплохом настроении", -- понял я.

-- Курчат, кажуть, после лета считают, товарищ майор! -- заметил раскрасневшийся от работы Скиба. Он катал тяжелые катушки в одной гимнастерке, сбросив шинель. Над широкой спиной солдата курился парок.

-- Цыплят-то, цыплят, -- протянул Молозов, взглянув на солдата, -- а вот есть у вас на Украине другая пословица. Ваш батька Трофим Егорыч сказал бы: "Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь". Так, товарищ Скиба?

-- Так, товарищ майор!

У солдата загорелись уши. Молозова позвали откуда-то сверху. Он ушел. На ходу, обернувшись, бросил:

-- Смотрите не подкачайте!

Глядя ему вслед влюбленно, Скиба крутнул головой, выдохнул:

-- Добрый человек! Хитрый та мудрый. Слышал, будто в войну угодил по одной напраслине прямо в штрафники. Потом вроде разобрались: назад надо человека, бумагу прислали, а его в тот день секануло, аж восемь месяцев по лазаретам пластом лежал. Чуть богу душу не отдал. Выходит, верно делают, когда за одного битого трех небитых дают...

Скиба оборвал рассказ, подхватил на плечи тяжелую катушку с кабелем, сгибаясь, потащил к прицепу. Солдаты разошлись по своим местам.

"Любят его солдаты, -- думал я о Молозове, поднимаясь в кабину и все еще видя перед глазами взгляд Скибы. -- Знает он их. И батек, и маток их --всю родословную. А о вчерашнем -- ни звука. Не может быть, чтоб забыл, не такой!"

В дымчатом мареве над лесом поднялось солнце, когда колонна машин и тягачей с зачехленными установками и кабинами вытянулась на нашей таежной дороге. Голова ее, изгибаясь, скрывалась в глубине леса. "Ревизоры" ходили вдоль колонны, неторопливо осматривая тягачи, прицепы, солдат, сидевших в кузовах машин. Возле кабин, внимательно приглядываясь ко всему, неотступно находился подполковник -- невысокий, с чисто выбритым лицом. Он, видно, был приставлен к нам, локаторщикам.

Все начальство ушло куда-то вперед, двигатели тягачей работали на малых оборотах. Солнце пригрело, от размешенной черной грязи струилось испарение. Опустевшая позиция, вся испаханная вдоль и поперек гусеницами, раздавленная широкими колесами машин, выглядела теперь сиротливо и покинуто. Я снова раздумывал над всеми событиями. Раза два в течение утра видел Ёуланкина. Встречаться с ним было противно. Просто старался не замечать его. Будто по уговору, офицеры не расспрашивали меня ни о чем, не напоминали о вчерашнем и даже, как показалось, в это утро относились ко мне более внимательно, предупредительно.

Что дальше делать? Как с Наташкой?..

-- Разве сигнал "По машинам" вас не касается? -- раздалось над моим ухом. Подполковник из комиссии смотрел строго и удивленно. Только теперь я заметил, что у него белые зубы и, словно точечка, ямка на подбородке. Может быть, он о чем-нибудь и догадался, потому что, когда я, оборвав раздумья, извинился, он посмотрел приветливо, понимающе.