Девочка Лида

Лева вытряс из кармана огурцы и ломоть черного хлеба.

— И вам будет по огурчику, когда съедите котлету. Все принялись за еду. Лида делилась с Жуком.

Лева смотрел, как Устюша ела котлету, как запускала зубы в корку белого хлеба, проворно жевала и слизывала языком крошки и масло с губ. Она откусывала большими кусками: большой кусок во рту упирался в щеку, и длинная худая щека натягивалась, делалась на минутку округлой и толстой. «Что, если это ей часто давать, — думал Лева, — каждый день давать котлету и хлеба, ведь у нее щеки такими и остались бы, сделались бы насовсем толстые и круглые».

— Который тебе год, Устя? — спросил Лева.

— А мне почем знать, — пережевывая большой кусок, ответила Устюша.

— А давно ты в работницах?

— Летошное лето пришла.

— Харчи-то у тебя свои или хозяйские?

— Хозяйские. Харчи хозяйские, и одежа хозяйская, и сама хозяйская, а нонче своя! — крикнула Устюша, вдруг вспрыгнула на ноги и утерла о бока замасленные руки.

Лида хотела что-то сказать, Лева думал Устюшу еще расспросить, но ей не стоялось на месте.

— Уж куда же я вас сведу, уж куда ж я вас поведу! — сулила и торопила она.

Напились в горсточку у ручья и побежали с горы за Устюшей.

Лиде опять сделалось весело. Минутная думка, навеянная Устюшей, вылетела из головы. Лиде надобно бы потолковать с Устюшей, расспросить про хозяйку-молочницу, но уж лучше после, потом… А теперь ей хотелось на все посмотреть, везде побегать, взобраться куда-нибудь потруднее, повыше и закричать громко-громко.

— Лева, ау! — громко кричала Лида.

— Ау! — нарочно басил Лева.

— Ау! — голосила Устюша.

— Гам, гам! — лаял Жук.

И все были радостно возбуждены; и Жук лаял, заливаясь громче прежнего; то и дело смех и лай раскатывались по лесочку.

Никто не замечал времени, хоть время и шло своим чередом. Устюша повела в такие места, которых не знал даже Лева, — к оврагу, к колдобине. Есть было больше нечего, Левины карманы давно опустели. Они угощались щавелем, анисом, закусывали запоздалою малиной. Устюша откопала сладкие корешки, нарвала огуречной травки; она показала травку от порезов, отыскала сонное зелье. Лева не терял времени даром и набивал свою жестянку всяким добром: мохом, травой и цветами.

— Эх, жалко, не захватил я крючка и сачка с собой, — пожалел Лева. — Погляди, Лида, вон малюсенький белый комочек, вон там, на травинке в воде: это кокон водолюба-жука, он туда в паутинку яички свои завернул.

— Тебе надоть, что ль? — спросила Устюша, и не успел Лева ответить, как она уже влезла босыми ногами в ручей.

— Устя! Зачем, не нужно! Осторожно, не оступись, Устя, — колдобина глубокая.

Но Усте не впервой, видно, приходилось бывать в колдобине, и колдобина была знакома ей, как родимая хата. Она бегала, кружилась в воде.

— И я тоже полезу к ней, — решила Лида.

— Поймала, поймала! — крикнула вдруг Устюша. — Гляди-тко, во какого поймала! — И она показала в пальцах черного большого жука.

— Батюшки! Да это сам водолюб! Он, он самый! Давай его сюда, давай, Устя! Вылезай из воды. А ты, Лида, погляди водолюба, но в воду не лезь.

Все присели на корточки глядеть водолюба.

Лида теперь уже не боялась жуков и букашек и не считала их гадкими. Только лягушек не жаловала, потому что лягушки все лупоглазые, холодные и склизкие. Лида сама словила для Левы жужелицу и даже погладила ее пальцем по черной спинке.

— У, какой большой! И круглый, черный, как чернослив. Где же у него мордочка-то, не видать?

— А вон морда; где усы, там и морда, — пояснила Устюша.

— Это редкий жук, — объявил Лева. — Такого большого жука редко можно найти, мне еще не случалось. Да и ловить-то их очень трудно: они ведь весь день в воде и выплывают из воды только вечером.

— Вечером! — повторила Лида. — А разве теперь вечер?

Все огляделись. Теперь был уже вечер. Солнце закатывалось за горкой; месяц показывал бледные рожки; на поляне было еще светло, но под деревьями уже темнело, и над водой спускался легкий туман.

На минуту все стихли.

— Эко дело-то какое! Пора мне, — вздохнув, сказала Устюша и почесала в затылке.

— Куда пора?

— Восвояси. Время. Хозяйка хватится корову доить.

— Ну что ты, Устя! Рано!

Лида огорчилась. Как же быть! А она только что думала разуться, лезть в воду вместе с Устюшей — ловить плавунца и водолюба. Она уж и туфли стащила.

— Устя, останься, — попросила Лида.

— Говорю, нельзя. Изобьет. Корову надо доить. Ну, прощайте, — повернувшись, сказала Устюша.

— Зачем прощаться! Нам тоже пора, вместе и пойдем, — предложил Лева. — Скоро и совсем стемнеет.

У Лиды екнуло сердце. Она застегнула туфли и пошла. «Не потом, значит, не после, а теперь, сейчас. Теперь, сейчас надо толковать с молочницей, советоваться с Устюшей».

— Тут ведь прямо, близехонько в гору, — говорил Лева, показывая дорогу.

— Устя! — начала Лида.

Но Устя не слушала. Она раздумывала, с какой стороны ловчей подобраться: с огорода ль, будто ни в чем не бывало, или под плетень, по задам да прямо в коровник.

Вышли на капустные огороды. По дороге медленно двигался экипаж. Извозчик шел рядом с лошадью, а рядом с извозчиком шагал человек в долгополой поддевке.

— Лида, ведь это Дмитрий, — приглядевшись, сказал Лева. — Дмитрий! — окликнул его Лева.

— Батюшки светы, да никак они! — вскрикнул Дмитрий. — Они и взаправду. Ах, радости! Ах ты ж озорница, ну озорница! — И Дмитрий подхватил Лиду на руки.

Ты за нами приехал, Дмитрий? Да как же ты узнал, тебе кто сказал? — расспрашивал Лева.

— Кто сказал! Сказал Коля — на Воробьевы горы, а Воробьевы-то горы велики. Ведь с утра целый день езжу. Ах ты ж, бедовая твоя голова! — сказал Дмитрий и поставил Лиду в пролетку.

Лида вовсе оторопела. Все вышло так нежданно-негаданно. Устюши не стало, откуда-то взялся Дмитрий. Все точно во сне было. Дмитрий влез сам, сел рядом с Левой, а Лиду посадил себе на колени. Жук поместился в ногах.

— Ехать, что ли? — спросил извозчик.

— Трогай, да поживей. Чай времени-то уж много. Деревней ступай, ближе будет.

Извозчик поехал деревней. По деревне толпился народ, был воскресный праздничный вечер. Сквозь веселые песни заслышался Лиде знакомый голос и плач. Что это?..

Подле крайней избы в открытом хлеве увидали они Устюшу.

— Эх, горемычная! — пожалел Лева.

Лида вздрогнула, рванулась вперед. Сильная рука крепче прежнего охватила ее.

— Сиди, сиди, матушка. Погуляла денек, теперь будет. Тетенька-то уж как беспокоились, — толковал Дмитрий. — Так даже больны приключились. Погоди, попадет вот ужо тебе, озорница!

Лида притихла на коленях у Дмитрия. Она не думала, о чем говорил Дмитрий, не думала о тете; она о чем-то совсем другом задумалась крепко.

Измученная лошадь еле плелась по дороге. Все молчали. Темнело. В темноте блеснули освещенные окна.

— Вот и приехали! — промолвил Дмитрий. Приехали! Куда приехали? Приехали домой, к тете.

Лида вдруг встрепенулась, будто проснулась. Она только теперь поняла все, что случилось. Что же теперь с нею сделают? Что скажет тетя? Что расскажет тете она, Лида? Лиде вдруг сделалось холодно. Она крепко прижалась к Дмитриевой поддевке.

— Что, небось испугалась? То-то! А ты повинись, виновата, мол, скажи. Побранят, побранят, да и простят, — утешал ее Дмитрий.

Господи! Что же это с нею будет!

В комнатах тихо. Дети, видно, ушли уже в детскую. Дмитрий отворил дверь с гостиную. В гостиной горела лампа. Тетя сидела одна перед столом на диване. За колпаком, в темноте, тетиного лица не было видно; видны были только тонкие, крепко сжатые губы.

— Кто там? — спросила тетя. Лида не шевелилась.

— Кто пришел?

Лида хотела сказать что-то, но промолчала.

Тетя вдруг встала и сняла колпак с лампы.

Яркий свет разлился по комнате, осветил тетю и Лиду. Лида крепко сцепила пальцы рук. Пусть бы тетя ее наказала, побранила, прибила, только бы поскорей! Только бы не было так тихо; скорей сказал бы кто-нибудь хоть словечко. Но тетя, как всегда, молчала и пристально смотрела на Лиду.