Тинга

Его успокоили и на радостях решили устроить пир на квартире у Тинги. И, только сидя за столом, Тинга с мужем вспомнили сцены, увиденные по телевизору,

- Его работа! - подтвердил я.

Я познакомился с очаровательным сынишкой Тинги - Рахметом. Малыш, как и полагается главному герою мировой драмы, был абсолютно спокоен, гудел самолетом, пускал пузыри и вел себя совершенно недостойно - написав на форменные брюки уважаемого стража порядка.

- Высохнет! - радостно смеялся постовой. - На нас всё быстро сохнет.

Хороший, смешной человек. Действительно, высохло быстро, и вечер прошел как надо. А Тинга похорошела, расцвела пышной и чуть сладкой восточной красотой. Появилась у нее и высокая, красивая грудь. Ее былое страдание. Глаза засияли умным блеском, яркостью и глубиной. Что тут сказать - Азия! Смуглая тонкая девчонка, тайная страсть России. Ее незаконнорожденное дитя. Это ты в северном городке приоткрыла свои скрытые сокровища и поразила русского парня незнакомой силой и красотой. Очень разные, мы недоверчиво всматривались друг в друга, не торопились соединиться и создать невиданную доселе семью. Слишком свежи были раны, нанесенные обоим и темны времена впереди, чтоб народы безумно могли пойти навстречу друг другу. Золотоокая красавица и кипящее страстью и отвагой молодое русское сердце. Рогатая богиня и странный и страшный голубоглазый Север, живущий в своих заснеженных лесах. Что мы вместе? Куда? Сон и мечты!

А высоко в небе стоит роскошная луна. Широко расставила она свои бедра, будто голая, рябая баба влезла на сук высокого дерева да и осталась там сидеть, замерев от восторга и жути. До поры спрятала луна золотые рога. До поры не ревут по ним трубы. Еще зайдется земля огнем и злобой и пройдет над ней дождь из капель крови. Будет слюна людей горька, как желчь, и кисла, как уксус. Сплюнет ее человек, и родится в том месте гад, и гад будет править землею.

Грустна сегодня кровавая правительница, но не грустны боги, рожденные ею. Азия дышит нам в спину первобытностью и звериной силой. Она уже приходила к нам, вытаптывая посевы и круша города. И не ушла. Осталась! Она в нас и щурит свои раскосые глаза. Наэлектризован воздух опасностью, идущей от ее непомерного аппетита. Пробегают по затылку маленькие шаровые молнии. Голубой огонь предупреждения. Пронзительный, как глаза Льноволосого. Стихия переполняет нас, надвигаясь ночью и злом. Пахнет паленым. Собирают топливо на костры. Отплодоносили смуглые женщины, и выросли новые жертвы. Вглядитесь в эти бесстрастные лица, заполнившие улицы наших городов. Вы знаете, что несет их бесстрастность. Когда-то они оживут и оттают, когда-то зацветут радостью их прекрасные золотые глаза и мягким светом озарятся жестокие лбы. Новые боги ждут очереди у новых владык. А над миром стоит Ночь. Нега струится сквозь светлые лунные покровы. Нега и сон! Сон богов! Я сидел, записывая свои впечатления, пытаясь вложить в слово тайную силу души. Но ничего не выходило. Прокрустово ложе не дремало. Всегда торчало что-то лишнее. Эмоции захлестывали и топили смысл.

В коридоре резко зазвонил телефон. Чертыхаясь, я направился туда. Из монастыря сообщили: умер Митя Столбов. Невесть откуда взявшаяся молния ударила Митю в голову, выжгла язык и, не опалив даже усов, испарилась. Митя умер от болевого шока. "Сбылось", - похолодел я. Льноволосый не врал. Он мстил! Но, кому этот урок был впрок, я не понимал. Ведь, кроме меня и Митяя, в моем городке его никто не принимал всерьез. И тем не менее этот идиот начал действовать. Уничтожал свидетелей? Вряд ли. Скорее предупреждал.

О чем?

Чтоб я молчал!

Ошарашенный, я тупо уставился в светлое московское окно. Тинга с мужем сгорали на работе. Рахмет мирно спал в стерильных яслях. В тишине квартиры методично капала вода из крана, задавая потоку времени своеобразный ритм. Он каждой каплей простреливал меня насквозь, гулко отдаваясь в висках. Пытал как мог. Внизу что-то мелькнуло. Я отодвинул штору, и в лицо мне ударил сноп иссиня-белого света. Закрывая рукой глаза, я отмахнулся, налетел на стул, перевернулся через него и врезался затылком в стену. Очнулся сидящим на полу. Передо мной лежал лист бумаги с аккуратным печатным текстом. "Просвещают", - подумал я.

Текст гласил:

И остался Иаков один.

И боролся Некто с ним до появления зари;

И увидев, что не одолевает

его, коснулся состава бедра его

и повредил состав бедра у Иакова,

когда он боролся с Ним.

И сказал: отпусти Меня,

ибо взошла заря. Иаков сказал:

не отпущу тебя, пока не благословишь меня.

И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков.

И сказал: отныне имя тебе

будет не Иаков, а Израиль; ибо

ТЫ БОРОЛСЯ С БОГОМ.

"Иаков стал хромым за то, что боролся с Богом", - автоматически отметил я. И тут до меня дошло, чего не мог понять Иаков, борясь с Некто. Никакого Льноволосого не было. Не было бессердечного ангела, тупо боровшегося со мной.

Я БОРОЛСЯ С БОГОМ!

БЫЛ ТОЛЬКО ОН!

Листок вывалился из моих рук и легкий, как эльф, опустился на колено. Резкая боль полоснула по бедру, сжала его тисками, раздавила в горячую лепешку и, помедлив, жарко ударила в голову. Задохнувшись, я вскочил и вновь потерял сознание...

Когда я пришел в себя, листка нигде не было. Не было и боли. Взволнованный, я попытался встать, но опять неуклюже рухнул на прежнее место. Одна моя нога была короче другой. На ладонь! "Отныне имя твое Израиль, ибо ты боролся с Богом", - звенело у меня в ушах. "Израиль - это хромой или борющийся?" - задал я себе вопрос и попытался еще раз встать. Земля качалась, ходила ходуном, ярость придала мне силы. Правой ногой я едва дотягивался до пола, но стоять было можно. Меня всего перекосило, как старый дом без фундамента. "Сволочи! - думал я. - Уродуют, педагоги драные", "Ты Божья отметина, запятая в чужих словах", - билась и колола подлая мысль. "Нет! - выпрямился я, вырывая из сердца ледяную занозу. - Я не урод и не закорючка на твоих полях. Я РАЗГЛЯДЕЛ ТЕБЯ! И РАЗДЕЛИЛ ТЕБЯ! И ДАЛ ИМЯ ТЕБЕ! И НЕ ИСПУГАЛСЯ ТЕБЯ! И УЗНАЛ СИЛУ ТВОЮ!" Спотыкаясь, я бросился к окну. Октябрь спокойно вышивал свои одеяла. Лазурь колоколом стояла над его тихо работающим станком. Тянуло сладким дымком с огородов. Небосвод гудел от избытка радости и голубизны. Он смывал росами и дождями ее веселые излишки в задорную пестроту ручейков и рек. Легко дробил в голубую пыль палисадников и мелких луж. Кружа по дворам и скверам, щедро рассыпал чистой мозаикой детских доверчивых глаз. Голубая эмаль текла из его бездонной бочки, стоящей на самой вершине пряничных туч, заполняя собой все трещинки и царапины изношенного тела, делая его свежим и чистым. И в самом центре неба на нитке зенита весело сверкал и качался золотой шарик озорного светила. Шла жатва! Солнце, смеясь собирало в руки легкие золотые лучи, колос к колосу, обвивало ими небо, и тепло пеленало землю тонкими золотыми бинтами. Земля доверчиво открывала ему холодные закоулки и зябкие плечи. И то, что я был искалечен, ничего не значило. Юное тело мира приветствовало меня своим полуденным блеском, тонувшим в водовороте красок и лучей. Оно любило меня, ждало и верило в мою свободную волю, волю жалеющего человека. Ухватившись за подоконник и переполняясь восторгом, я чувствовал, что задыхаюсь и... Люблю! Душа истекала. Счастье переполняло ее, как керосин лампу.

И это было больше, чем достаточно.

Такова была воля земли! Моя доля!

И я принял ее безоговорочно.

Быть и жалеть! Жить чудом в Чуде!

С легким сердцем я поглядел на свою искалеченную ногу и обомлел: нога была прежней длины. "Дошло", - понял я и рассмеялся. А нужно было плакать. "Жалеть, жалеть, жалеть", - било пылкое сердце в гулкий гонг. "Любить, любить, любить", - отвечал ей сияющий небосвод. Слезы наконец пробили дорогу и жарко хлынули по сухому руслу. Я думал о Мите, Тинге, маленьком Рахмете, а плакал о Льноволосом. Вновь обретенном Боге! Дураке! Которого можно было и пожалеть.